Карел Чапек
Обыкновенная жизнь
(перевод Н.Аросевой)
- Да что вы говорите? - удивился старый пан Попел - Неужели умер? От чего же?
- Склероз, - лаконично ответил доктор; хотел было упомянуть и о возрасте, да глянул искоса на старого Попела - и не сказал ничего.
Пан Попел призадумался; да нет, у него, слава богу, пока все в порядке, не чувствует он ничего такого, что указывало бы на всякое там...
- Стало быть, умер, - рассеянно повторил он. - А ведь ему, пожалуй, и семидесяти не было, правда? Немного моложе меня был. Я его знавал... Мы с ним детьми в школу вместе ходили. Потом долгие годы не виделись - только уж когда он в Прагу попал, в министерство, встречал его время от времени... раз или два в год. Был такой приличный человек...
- Хороший человек, - согласился доктор, подвязывая розу к палке. - Я с ним и познакомился в саду. Как-то, слышу, обращается ко мне кто-то через забор. "Простите, это какая же из семейства Malus [яблоня (лат.)] цветет у вас вон там?" - "Malus Halliana" - отвечаю и приглашаю его в сад. - Сами знаете, как могут сойтись два садовода. И после он иногда заходил ко мне, если видел, что я ничем не занят,- и все о цветах. Я даже толком и не знал, кто он, пока меня к нему не позвали. Тогда уже очень скверны были его дела. А садик отличный.
- Это на него похоже, - заметил пан Попел. - Сколько я его помню, был он такой порядочный, добросовестный человек. Прекрасный службист и прочее... А вообще-то ведь страшно мало знаешь о таких вот приличных людях, не так ли?
- А он это описал, - вдруг молвил доктор.
- Что описал?
- Свою жизнь. В прошлом году нашел в моих книжках биографию какой-то знаменитости, да и говорит: а надо бы, чтоб когда-нибудь описали жизнь обыкновенного человека. И как заболел, принялся записывать свою собственную жизнь. И когда... когда ему худо стало, отдал мне. Видно, некому больше было. - Доктор поколебался. - Хотите, дам почитать, раз вы его старый товарищ.
Старый Попел был даже тронут.
- О, очень мило с вашей стороны. Конечно, я охотно это сделаю для него... - Видимо, чтение это представлялось Попелу вроде некой услуги покойному, - Значит, он, бедняга, написал собственную биографию...
- Я сейчас принесу, - сказал доктор, осторожно отламывая пасынок на стебле розы. - Ишь как он хочет стать шиповником, этот цветок! Все время надо подавлять в нем другое, дикое начало... - Доктор выпрямился. - Ах да, я ведь обещал вам рукопись, - рассеянно проговорил он и, прежде чем уйти, что он сделал с видимой неохотой, - окинул взглядом свой садик.
"Умер, значит, - уныло думал меж тем старый человек. - Видно, самое это обыкновенное дело - умереть, раз сумел с этим справиться даже человек такой правильной жизни. Но все-таки, верно, не очень-то ему хотелось,- может, потому и описал он свою жизнь, что сильно к ней был привязан. Скажите на милость: такой правильный человек, и вдруг - бац! - умирает..."
- Вот, возьмите, - сказал доктор, протягивая довольно толстую рукопись, аккуратно сложенную и тщательно перевязанную ленточкой - будто это была стопка завершенных дел.
Пан Попел растроганно принял рукопись и открыл первую страницу.
- И как чисто писано, - чуть не с благоговением выдохнул он. - Сразу видно чиновника старой школы! В его времена, сударь, не было еще пишущих машинок, все писали от руки; тогда очень ценили красивый, четкий почерк.
- Дальше пойдет уже не так чисто, - проворчал доктор. - Там он многое перечеркивал, спешил. Да и рука уже не так бегла и тверда.
"Как странно, - думал пан Попел. - Читать рукопись умершего - ведь это все равно что касаться мертвой руки. Даже в почерке есть что-то мертвенное... Не надо бы брать мне это домой. Не надо бы обещать, что прочитаю".
- А стоит читать все? - спросил он нерешительно. Доктор пожал плечами.
I
Третьего дня опустился я на колени к расцветшей камнеломке, чтоб очистить ее от сорной травы, и у меня слегка закружилась голова, но это случалось со мной нередко. Быть может, именно головокружение и было причиной тому, что место это мне вдруг показалось прекраснее, чем когда бы то ни было: огнисто-алые колоски камнеломки и белые, прохладные султаны таволжника за ними - это было так прекрасно и чуть ли не таинственно, что голова моя пошла кругом. В двух шагах от меня сидел на камне зяблик, головку склонил набок и поглядывал на меня одним глазком: а ты, мол, кто таков? Я дышать боялся, чтоб не спугнуть его, и чувствовал, как стучит у меня сердце. И вдруг пришло это. Не знаю даже, как и описать, но было это удивительно сильное и верное ощущение смерти.
В самом деле, не умею выразить иначе; кажется, страшно стеснило дыхание или еще что-то, - но единственное, что я сознавал, была безмерная тоска. Когда меня отпустило, я все еще стоял на коленях, только в руках сжимал множество сорванных листьев. Это ощущение опало во мне, как волна, и оставило печаль, которая не была мне неприятна. Я чувствовал, как смешно дрожат мои ноги; осторожно пошел к скамейке сесть и, закрыв глаза, твердил про себя: "Ну вот и оно, вот оно". Однако ужаса никакого не было, только удивление, и еще мысль, что надо как-то с этим справиться. Позже я решился открыть глаза и шевельнуть головой. Господи, каким прекрасным показался мне мой сад - как никогда, никогда; да ведь ничего мне иного не надо, только сидеть вот так, смотреть на свет и тени, на отцветающий таволжник, на дрозда, который выклевывает червя. Давно когда-то - вчера - я говорил себе, что выкопаю весной два дельфиниума, зараженных плесенью, и посажу на их место другие. Теперь, видно, не успею, и на будущий год вырастут они, обезображенные словно проказой. И мне было жаль этого, жаль было еще многого; как-то был я размягчен и растроган тем, что предстоит мне уйти.
