Обязан жить. Волчья яма

На заборах еще выгорали обрывки газет десятидневной давности, а вниз, к мосту, через мелкую речушку уже тянулись покидающие город обозы. Орудия белых бухали рядом, редкие цепи красных с трудом сдерживали натиск деникинской пехоты. Мост трещал под грузом бесчисленных подвод, двуколок и санитарных фур. Беспрерывно гудя, медленно проталкивались легковые запыленные машины. Мерно жуя жвачку, круторогие волы тянули возы, полные тюков и патронных ящиков. Стуча ножнами о стремена, проходили эскадроны, и перепутанными рядами, не в лад покачивая штыками длинных винтовок, шли усталые пехотинцы…

В это время на заднем дворе центральной тюрьмы подвели к стене высокого, небритого человека. На нем был английский френч с накладными карманами, бриджи, еще хранившие наглаженные стрелки, и желтые краги. Он исподлобья смотрел на выстроившихся перед ним бойцов. Их лошади, привязанные к одинокому дереву, тревожно переступали копытами.

Командир комендантского взвода стал хрипло читать по бумаге:

— «…Военный революционный трибунал… Именем революции… Присуждает бывшего начальника укрепрайона… За измену рабоче-крестьянскому делу… За связь с деникинской разведкой… За выдачу белому командованию планов обороны города… Бывшего полковника белой армии, затесавшегося в ряды Красной Армии… Приговорить к высшей мере наказания — расстрелу…»

Человек у стены не шевелится. Он слушает грохот далеких орудий.

— Ваше последнее желание? — хмуро спрашивает командир, пряча в карман приговор.

— Дайте папиросу, — говорит полковник.

Командир протягивает ему жестяную банку с тонкими папиросами.

— Благодарю, — вежливый голос полковника звучит в гулком дворе. — Почти как в романах… С последним желанием.

— Курите, — обрывает его командир. — У нас мало времени.

— У вас его значительно больше, чем у меня, — голос пресекается, и полковник смотрит на небо, слушает далекую канонаду и крошечными затяжками сжигает папироску.

— Вы хотите что-либо сказать? — командир взвода хмуро смотрит в глубоко запавшие глаза полковника.

— Благодарю, — одними губами отвечает полковник и прикрывает веки. — Нет… Приступайте…

Командир взвода круто поворачивается на каблуках и шагает к шеренге бойцов. Он становится сбоку и поднимает руку.

Его истончившийся в крике голос одиноко поет в тишине тюремного двора:

— Взво-о-од… На руку-у-у!!!

С лязгом взлетают тяжелые винтовки, неровная строчка тонких штыков, заколебавшись, сходится остриями к груди полковника, который, косо изогнувшись напрягшимся телом ладонями закрыл лицо.

— Взво-о-од… — продолжает командир и отводит плечо, чтобы с размаху рубануть рукой по воздуху.

Полковник отшатнулся от стены и вдруг слабо выкрикнул:

— Стойте-е!..

На подгибающихся ногах, облитый потом, он пошел на штыки и остановился, ухватившись побелевшими пальцами за острия.

— Я не все вам сказал… Будьте вы все прокляты… Я скажу…

Во дворе Чека сжигали архивы. За костром следил красноармеец с винтовкой. Он тупым носком ботинка ворошил пласты слежавшейся бумаги, и пламя, бесцветное, но жаркое, поднималось в двухметровый рост и стояло шатким качающимся столбом, в котором корчились твердые переплеты папок и завивались папиросные листы…

У коновязи тревожно топтались оседланные лошади, косили черными зрачками на пепел, летящий по воздуху. За литой чугунной оградой изредка тарахтела колесами по булыжнику военная двуколка или проезжал тяжелый, как зеленый утюг, бронеавтомобиль с намалеванным на борту номером…

Бойцы выносили из дверей особняка охапки документов и швыряли их в костер.

Один из них подбежал к Андрею:

— Товарищ Комлев, вас вызывает председатель Чека.

— Хорошо… Иду, — отозвался Андрей.

Он зашел в свой кабинет — каморку с покатым под самой крышей потолком. Еще раз осмотрел раскрытые шкафы, выдвинул ящики стола и на минуту задумался, сидя на венском стуле посреди комнатушки.

…Куда-то судьба забросит дальше? Сколько? — всего один месяц он в этом городе, а теперь снова в дорогу… Работы было так много, даже спал в кабинете — из комендантской приносил матрац, бросал на него шинель, кожанку и, пожалуйста, — роскошная королевская кровать. Знакомых у него тут почти нет — только одна Наташа. И все-таки за месяц он немного узнал город и даже привязался к нему. Вытянувшийся вдоль небольшой мелкой речушки и пронизанный поперек стальной нитью железной дороги, город лежал на двух холмах — на вершине одного стоял полуразрушенный древний кремль, а на втором — приземистая тюрьма с метровой толщины стенами и вышками по углам. Центральные улицы украшали пятиэтажные здания городской думы, ломбарда, дворянского собрания. Выложенные из тесаного камня с многофигурными скульптурами и геральдическими щитами дома выстраивались вдоль булыжных мостовых, выставив на обозрение прохожих парадные фасады, созданные лучшими архитекторами России. Плечистые соборы высоко поднимали золотые головы над многокилометровым скопищем крыш и башен. Тонкие колокольни, казалось, узорными крестами касались облаков. По праздникам на город, точно с неба, лился многоголосый колокольный звон. Но чем дальше от центра, тем ниже становились здания, пока не начинали тянуться наспех сколоченные хибары и длинные бараки. Это был рабочий пригород. Здесь, на прокопченной земле, плохо росла трава, дороги, посыпанные паровозной гарью, курились пылью. Тут вместо соборов возвышались прокопченные чадом, с выбитыми окнами заводские цеха. Дымовые трубы, сложенные из красного кирпича и стянутые стальными обручами, частоколом заставляли горизонт. Рабочие окраины окружали город кольцом заводов, паровозных мастерских, железнодорожных депо и ткацких фабрик. Отсюда в центр города приходили колонны демонстрантов со своими духовыми оркестрами. На площади маршировали отправляемые на фронт рабочие полки.