Шломо Вульф
Обратимый рок
Это не он, подумала Людмила. Он не может быть именно здесь и именно сейчас! Такая же вероятность, скажем, падения метеорита именно к подножью Останкинской башни. Они с Виктором остывали после лихорадочной предотпускной спешки на скамье рейсового катера, когда на уже убирающихся сходнях появилась странной масти, серая в яблоках, огромная собака. Она рвалась на катер с несолидной для королевского дога прытью. Сходни со скрипом сдвинулись обратно на причал под ее могучими лапами. Это и позволило ее хозяину попасть на борт. Но и на палубу дог рвался куда-то так, что расхристанный мужчина с рюкзаком, увлекаемый поводком, так споткнулся, что чуть не звезданулся в бурлящую от винта воду. Его спасла девочка лет восьми, судорожно вцепившаяся в другую руку хозяина собаки. Она же отстегнула поводок. Собака метнулась в темноту трюмного салона, загрохотав по трапу, и разразилась внизу испуганным щенячьим визгом. Обвешанная рюкзаками, палаткой, масками-трубками пара исчезла в том же нижнем салоне, куда сверзился их дог. Людмила перевела дух и шумно выдохнула: как всегда, от волнения у нее остановилось дыхание. Перед глазами стояло очень знакомое, непостижимо изменившееся красное лицо промелькнувшего мужчины. Такой жалкий вид, подумала она, мог быть у призового скакуна, впряженного шутки ради в телегу с навозом...
Утреннее солнце, между тем, давало авансы на дневную жару, поднимаясь над сопкой сквозь сизый туман смог. Оказавшийся в густой тени город на склоне как-то исчез вовсе под лучами розового диска с Орлиной сопки. Катер коротко и радостно рявкнул, задрожал, пустил свою лепту сизого дыма в застоявшийся воздушный коктейль над Золотым Рогом, отошел задним ходом на середину бухты, словно брал разбег, и деловито застучал дизелем среди прочих ее утренних обитателей, снующих во всех направлениях. Город стал поворачиваться и послушно сдвигаться за корму своими причалами и кранами, россыпью зданий и зеленью на сопках. Винт отбрасывал за собой окурки, бутылки и прочую дрянь, плавающую в пятнах мазута. За маяком пейзаж оживился лесистым Русским островом и чистой синью залива Петра Великого с ровными чистыми волнами, сразу начавшими раскачивать катер с борта на борт. Одновременно набирало дневную силу солнце, и все вокруг празднично засияло и засверкало. Людмила сидела, сцепив руки, неподвижно глядя перед собой. Удушье прошло, оставив уже привычную боль в перенапрягшихся ребрах. "Что с тобой, мамочка? - Виктор тревожно смотрел на зябко согнутую побледневшую Люду. - Уж не заболела ли ты у меня к отпуску?" Она грациозно уклонилась от заботливой ладони мужа. "Со мной все в порядке. Укачало немного..." И снова приняла ту же зябко согнутую позу, вспоминая тот, вот уж действительно зябкий вечер...
Самолет прилетел с опозданием, что исключало ночлег в общежитии института. Мест в гостиницах Ленинграда в семидесятом году, к столетию вождя, конечно же, не могло быть в принципе. До завтрашнего утра, когда можно начать оформление на факультете повышения квалификации, можно было перекантоваться только на одном из вокзалов, которых Люда с детства боялась. Гулять же по Ленинграду, как мечталось, в такой мороз просто и в голову не приходило. Она зашла на почту отправить своим телеграмму о благополучном прибытии. И не успела даже понять, что тут толкается спиной у стойки высокий парень, как оказалась без перчаток. Промокая слезы обиды надушенным платочком, она наткнулась в сумочке на конверт письма от Шульцев и решила пойти прямо к ним, тем более, что по карте это казалось совсем рядом со станцией метро. Было так холодно, как бывает только после бессонного многочасового перелета, после душного тепла подземки, да еще в зимнем Ленинграде, где мороз сопровождается промозглой сыростью. Такой мороз не щиплет и не веселит, а пронизывает до костей в любой одежде. Тем более без перчаток и в модном пальто без карманов. И сумочку тоже в зубах не понесешь. Другая бы надела сумочку на шею через плечо и хоть одну руку сунула за ворот пальто. Или, раз уж такая история, сунула бы обе руки в сумочку как в муфту, все теплее. Другая, но не она. Людмила была из тех молодых красивых женщин, что скорее умрут, чем позволить себе при любых обстоятельствах выглядеть смешными или униженными. Она терпела муку холодом, спеша от метро сквозь заиндевелый Таврический сад и вдоль гранитных цоколей домов, покрытых тускло сверкающим синим инеем. Сильный сырой ветер гнал по черным блестящим от наледи тротуарам сизую поземку. Короткий малиновый северный закат, который встретил ее на выходе из тепла метро, давно сменился мертвым светом бесчисленных дрожащих от холода фонарей на фоне ночного облачного неба. Когда она нашла нужную улицу и дом, у нее смертельно закоченели не только руки, сжимающие окаменевшую сумочку с деньгами и документами, не только ноги в примерзших к коленям чулками. Казалось, даже нижняя рубашка примерзла к спине под словно исчезнувшими в этом зимнем беспределе пальто и кофточкой. Во всяком случае, она ощущала эту рубашку твердой и хрусткой. Да еще адрес мистически оказался каким-то липовым. В старом доходном доме она обошла все три широких барских подъезда, но ни в одном не было квартиры с нужным номером. Какая-то злобная шутка - разрыв в нумерации на четыре квартиры на каждой лестничной клетке. Мороз словно требовал ее обратно в свои беспощадные объятья. Мужчина с авоськой, спускаясь по лестнице, с удивлением вглядывался в красивую модную женщину, мычащую что-то сиплым голосом: она с ужасом поняла, что губы не шевелятся и ничего она произнести внятно не может. Только таращила от напряжения глаза, понимая, что все-таки выглядит смешной. Но мужчина не смеялся. Он терпеливо ждал, пока она не махнула рукой и не двинулась к выходу во двор. Он догнал ее, уже плачущую: "Вам плохо, девушка?" Она быстро закивала, доставая непослушными пальцами конверт с адресом Шульцев. Прохожий понимающе улыбнулся, делая ей знаки, как глухонемой и поманил за собой. Они поднялись на пол-этажа с тротуара на площадку, где она уже точно знала, что этой квартиры не было, потом спустились в сторону выхода во двор и далее вниз. Она вдруг подумала, что сейчас он на нее нападет. Словно поняв ее страхи, мужчина в полумраке делал ей, убогой, успокаивающие жесты и действительно звонил в дверь невидимой квартиры, которой в таком подвале быть не могло. В такой затхлой сырости люди картошку на зиму складывают... Но дверь отворилась, вспыхнула ярким светом. Дохнуло теплом. "Не живут ли здесь Шульцы?" - спросил проводник, продолжая делать Люде жесты. "Да, проходите, пожалуйста," - ответил женский голос, и Люда бросилась мимо мужчины из сырого подъезда по еще двум ступеням вниз, в тепло, к Шульцам, будь они неладны... Она пронеслась мимо отпрянувшей незнакомой женщины в ярко освещенный коридор и остановилась. Это была и кухня - на газовой плите сиреневым пламенем гудели все четыре конфорки. Уютно, по-домашнему пахло свежим сдобным печеньем прямо из открытой духовки. Было так тепло, что у Люды закружилась голова, и она без спросу села на какой-то табурет, с которого женщина поспешно сдернула противень с румяными горячими пирожками. Уже скорее по инерции, чем сознательно, Людмила сделала рукой какой-то жест. Женщина растеряно улыбнулась и кивнула, вытирая от муки руки перед передником. Была она какая-то, что называется, нездешняя - румяная, высокая, полногрудая, одновременно и вызывающе здоровая и хрупкая. Люда поняла, что пора и ей показывать свой конверт, иначе ее вторжение похоже черт знает на что. Она полезла было в сумочку, но тут в кухню влетела родная моторная Тамарка Шульц со своей вечно прыгающей грудью, лохматая, черная, глазастая, да еще в каких-то вызывающе обтягивающих пунцовых штанах с оборками ниже колен, которые эксцентричная еврейка почему-то называла "партосиками". Она расцеловала Люду, подняла ее, помогла снять пальто и шапку, беспрерывно взывая на все четыре стороны: "Это же Люська! Фред! Кондор! Смотрите, кто к нам пришел!"
