ДИРЕКТОР ГИМНАЗИИ ОБХОДИТ СТРОЙ
Солнце, полыхающее в круглых зеркальцах пенсне, слепило не его, высокого старца в погонах, с седеющими висками ветерана. Оно слепило тех, на кого директор, в прошлом статский советник, направлял свой безликий взгляд. У него же в голове, как на счетах, откладывалась каждая из девочек, навытяжку стоящих в строю.
Он шел, медленно переставляя отекшие ноги, от окна к золоченым двухстворчатым дверям.
— Т-а-а-кс!
Высокая, в чистом кружевном фартучке, синеглазая. Обувь начищена. Богатая девочка. В волосах, кажется, золотая заколка. Смотрит прямо. Вторая. Накрахмаленный фартучек, форма чисто выглажена, каждый краешек и уголок отутюжены. Глаза сиреневые, ясные. Волосы убраны в узел. Обувь старая, но в порядке.
Совсем высокая. Пуговичка на горле немного расшаталась.
Руки не аристократки. Фартучек накрахмален, блестит. Глаза оловянные, обувь чистая.
Глаза ехидные. Фартук немного скошен, не беременна ли?
Обувь по форме, но что-то не то. В волосах красная лента… Да-с-с!
Среднего роста. Глаза голубые. Все по норме: фартук накрахмален, обувь чистая, руки в порядке.
Руки грязные. Под ногтями явно только что ковырялась спичкой, вытаскивая грязь. Фартук, однако, чист. Наглаженные уголки, из кармана торчит платочек. Обувь в порядке, только кнопки на туфлях не совсем те. Странные туфли, хотя и не придерешься.
Пышноволосая, статная, старше сверстниц. Фартук выглажен, но не накрахмален, прогибается немного назад. Туфельки так и готовы упереться одна каблучком, а другая носочком в пол. В глазах ехидный покой.
Двухцветная ленточка. Эта — из служащих, горбится.
Фартучек накрахмален, но заметно, что сама крахмалила. Кнопочки на туфлях начищены, как гербовые пуговицы у самого директора. Тупится.
Высокая, стройная. Фартук в порядке, носочки не по форме — голубые. Туфли начищены. Волосы закреплены. Украшение из какого-то дешевого металла, а украшение однако, само по себе ничего!
Ох как хороша! Солнце из окна высвечивает прозрачный румянец веселых, но уже немного чахоточных щек. Фартук сияет белизной. Туфли, как две черные розы. Кончики пальцев подрагивают в волнении, наверное всего ее существа.
Высокая, даже, пожалуй, чересчур. Взгляд дерзкий, оценивающий. Таким нужен глаз да глаз. Однако, все в порядке: туфельки без пятнышка, фартучек похрустывает, как новенькая ассигнация.
Рыжая, пышная, ее бы воля — зал подожгла, а глаза бешеные, зеленые, так и готова проглотить любого живьем. Фартук белый, накрахмаленно-ясный. Ботиночки поскрипывают. С ноги на ногу переминается.
Дочь старосты. Нахально смотрит. Серьги в ушах, фартук по форме, туфли не по форме. Издевается.
Полная, как свинья оплывающая. Затянута белым крахмалом.
Кружевом воротничка сдавлена поросячья жирная, стекающая шея.
Ноги — колоды в начищенной обуви.
Двадцать девятая, совершенно стандартная, просто чудо!
Фартук, туфли, волосы, руки!
Тридцатая: Фартук, туфли, волосы, руки… Тридцать первая: Фартук, туфли, волосы, руки…
Директор гимназии доволен. Медленно повернувшись, он сверкнул пенсне и начал обход в обратном порядке. Фартук, туфли, волосы, руки, ногти, ямочки на щеках, пуговицы…
Утром разворотило взрывом полдома. Потом снег пошел. Потом сумерки так потихонечку слепились. Он продолжал платить. Парикмахер только мурлыкал без слов от удовольствия. Одного клиента все равно легче обслуживать, чем десяток, навар тот же, а к голове, какая она ни будь, привыкаешь.
Кресло удобное с высокой спинкой, простынка под горлышко. Зеркало прямо перед глазами огромное, а в зеркале окно отражается, а в окне медленно зарастает ночью свежеразрушенный его дом.
Он сел в кресло только побриться. После работы устал и побриться хотел, пятьсот метров до смерти не дошел. Бомба была бесшумная из новых, и он сперва даже не обратил особенно внимания, что дома в зеркале больше нету. А когда обратил, то сразу и понял, что идти-то теперь некуда и попросил парикмахера постричь, вдобавку к бритью.
Пока парикмахер ходил обедать он немного прямо в кресле вздремнул, а когда тот разбудил его, попросил выбрить полголовы. Теперь, к вечеру, он был выбрит совсем наголо, и череп натерт вазелином.
— Ну, так вы пойдете?! Или вам полицию вызывать? — спросил парикмахер.
— Пойду наверное…
— Куда вы пойдете, дома-то вашего нет! Это был не первый случай в жизни парикмахера, это был наверное уже тысячный случай, когда клиент переходил из его кресла прямо в жестяной кузов машины «скорой помощи».
— Пойду, отмечусь! — клиент рассматривал в зеркале свой бритый череп на фоне руин. — Всю семью накрыло, — в голосе его была скука. — Придется заново жениться!..
— Детишек опять же заново рожать, — поддержал парикмахер. Он вздохнул, принимая от клиента деньги. — Вот раньше была война, нормальная. Все рушится! Голод, болезни… А теперь что?
— Да, сыто воюем, — вздохнул клиент. — По одному дому! Наверное, мы им тоже такой же дом уничтожили за этот в отместку…
— Наверное, — вздохнул парикмахер. Когда клиент ушел, он погасил в парикмахерской свет и запер как следует двери. Сумерки окончательно сгустились вокруг фонарей.
Шел…. год от рождества Христова, девятый год третьей мировой войны.
![В добровольном изгнании [О женах и сестрах декабристов]](/storage/book-covers/54/5408cd51925f8dc1d2782d10fbfe3a3672d8bbbe.jpg)
