Эрих Мария
РЕМАРК
ОБЕТОВАННАЯ ЗЕМЛЯ
МОСКВА
УДК 830–312.6 ББК 84(4Г)
Р 37
Перевод с немецкого Дмитрия Трубчанинова (главы I–XI) и Валерии Позняк (главы XII–XXI)
Дизайн Т. Костерина Ремарк Э.М.
Р 37 Обетованная земля / Эрих Мария Ремарк. — М.: Вагриус, 2007. — 464 с.
ISBN 978-5-9697-0386-5
УДК 830–312.6 ББК 84(4Г)
Подписано в печать 14.09.2007.
Формат 84х108>1/з2- Печать офсетная. Бумага газетная. Объем 14,5 печ. л.
Тираж 5000 экз. Заказ № 864.
Охраняется Законом РФ об авторском праве
ISBN 978-5-9697-0386-5
© 1998 by the Estate of Erich Maria Remarque © 1998 by Verlag Kiepenheuer & Witsch, Köln © Erich-Maria-Remarque-Archiv, Osnabrück © Издание на русском языке, оформление. ЗАО «Вагриус», 2007 © Позняк В.П., Трубчанинов Д.К., перевод с немецкого, 2007
Я смотрел на этот город три недели подряд. Он раскинулся прямо передо мной — и все же словно на другой планете. До него оставалось всего несколько километров — нас разделял лишь узкий рукав морского залива, который я, наверное, смог бы даже переплыть, — и все-таки для меня этот город был совершенно недосягаем, как будто его окружила целая армия танков. Его защищали самые могучие бастионы двадцатого столетия: крепостные стены из бумаги, иммиграционные предписания и бесчеловечные законы, изобретенные бездушной бюрократией. Я находился на Эллис-Айленде [1], стояло лето 1944 года, и передо мной лежал город Нью-Йорк.
Среди известных мне лагерей для интернированных Эллис-Айленд был самым гуманным. Тут никого не били, не пытали, не морили в газовых камерах, не загоняли до смерти на непосильных работах. Нам даже давали хорошую еду, и притом совершенно бесплатно, здесь имелись постели, на которых нам разрешали спать. Конечно, часовые тут тоже были на каждом шагу, но они относились к нам почти дружелюбно. На Эллис-Айленде держали иностранцев, пытавшихся въехать в Америку по подозрительным или недействительным документам. Оказалось, что американским властям было мало въездной визы, выданной их же американским консульством в какой-нибудь европейской стране, — перед въездом эту визу должны были проверить и подтвердить в нью-йоркском ведомстве по делам иммигрантов. Только тогда тебя пускали в страну или объявляли нежелательным иммигрантом и отправляли назад с ближайшим пароходом. Однако с отправкой дело давно уже обстояло совсем не так просто, как прежде. В Европе шла война, в этой войне участвовала и Америка, по всей Атлантике рыскали немецкие подлодки, а пассажирские корабли ходили в Европу крайне редко.
Выдворяемым эмигрантам это казалось пусть и маленьким, но счастьем: они, давно уже измерявшие свою жизнь днями и неделями, обретали надежду хотя бы ненадолго задержаться на Эллис-Айленде. Однако по острову ходили страшные слухи, от которых все надежды снова рассыпались в прах: это были слухи о кораблях-призраках, набитых отчаявшимися евреями, месяцами круживших по океану, которым запрещали въезд везде, куда бы они ни собирались причалить. Некоторые из эмигрантов своими глазами видели у берегов Кубы и в южноамериканских портах целые толпы плачущих, вконец отчаявшихся людей, которые молили о пощаде, напирали на поручни запущенных кораблей, стоявших перед закрытыми для них гаванями — несчастных «летучих голландцев» новейшей эпохи, бежавших от подводных лодок и человеческого жестокосердия, перевозчиков живых мертвецов и проклятых душ, единственное преступление которых заключалось в том, что они были людьми и хотели жить.
Как это водится, здесь бывали и нервные срывы. Как ни странно, на Эллис-Айленде они случались даже чаще, чем во французских лагерях для интернированных в те дни, когда немецкие войска и гестапо были всего лишь в нескольких километрах. Причина была, вероятно, в том, что во Франции беженцы привыкли жить в двух шагах от смерти. Там опасность была так велика, что удерживала от срывов, а на острове спасение казалось совсем близким, но потом вдруг вновь ускользало из рук. Поэтому нервы у всех были истощены до предела. Правда, в отличие от Франции, здесь совершенно не было самоубийств: несмотря на приступы отчаяния, надежда на лучшее все еще была велика. Зато к нервному срыву мог привести даже самый безобидный допрос у инспектора: бывало, что беженцы, привыкшие за годы скитаний к осторожности и недоверчивости, на мгновение расслаблялись, а потом, в ужасе перед собственной откровенностью, тут же впадали в панику. Как водится, такие срывы чаще случались у мужчин, чем у женщин.
Вид этого города, такого близкого и такого недоступного, превращался в пытку: он мучил, манил, насмехался, раздавал обещания — и не сдерживал ни одного. Временами он казался туманным чудовищем, вокруг которого носились клочья облаков и разносились корабельные гудки, — казалось, будто ревели орды стальных ихтиозавров. Потом, глубокой ночью, он превращался в нереальный, белый лунный ландшафт: беззвучный, призрачный Вавилон вдруг ощеривался сотнями башен, а вечерами, охваченный ураганом электрических огней, он становился сверкающим ковром, протянутым от края до края горизонта, — после темных военных ночей в Европе это было необычное, ошеломляющее зрелище. В такие часы беженцы часто поднимались с постели, разбуженные всхлипываниями, хрипом и криками соседей, которых во сне продолжали преследовать гестаповцы, жандармы и эсэсовские убийцы; встав, они сбивались в мелкие группки и, стоя у окон барака, то молчали, то бормотали что-то непонятное, вперившись горящими глазами туда, в трепещущую огненную панораму земли обетованной — Америки, — сроднившиеся в единое братство, в единую общность чувств, которую дарит людям лишь горе — счастье же никогда.
