Сергей Сибирцев
О женщине моей
(вольный монолог о любви)
...любили друг друга как очень
близкие, родные люди, как муж
и жена, как нежные друзья.
Антон Чехов
Пойми хорошенько, муженек мой,
что если б я захотела творить злое,
я нашла бы с кем...
Джованни Боккаччо
В настоящей несновидческой, немифической действительности я знаю посвящен в это знание - от этой женщины я без ума.
Она вся моя жизнь, вся моя отрада и спасение от безумной настоящей действительности.
Она всегда находит для меня, утомленного, раздраженного от знатной государственной службы, самые нужные, самые ласковые, самые успокоительные волшебные слова.
По скверным, ненастным, ненавистным чиновничьим утрам она спускает меня на грешную землю из обморочных объятий старины Морфея легчайшими пуховыми устами, игривыми родными ресницами, шаловливым дыханием-дуновением и всегда же миниатюрной чашкой бразильского крепчайшего кофе, дымящегося, испускающего терпкий, пряно горчащий "арабический" фимиам, - первый же машинальный глоток этого божественного заморского напитка сказочным же образом возвращает мне всю мою волю, -волю к жизни, волю к борьбе с этой несказочной действительностью, волю к обладанию этой нежнейшей коварной тигрицей...
Эта постсновидческая женщина пробуждает во мне всегда, - саму жизнь.
Я был в этой жизни еще никем, когда она меня уже жалела, и будила, не пошлым утренним звоном будильника, а всегда же своими, еще девичьими, губами.
Она водила своими любящими губами по спящему моему лицу и едва слышно приговаривала:
- Муженек мой единственный... А, муженек мой единственный!.. А пора просыпаться, солнышко мое любимое! А любимая твоя яишенка тебя уже дожидается... А любимый твой кофе...
Я с молодоженной бесцеремонностью убирал свое спящее лицо от настойчивых любящих губ.
Я ни за что не желал пробуждаться.
Я не догадывался, я знал - любимая глазунья и любимый напиток лишь повод. Уничтожив с всегдашним аппетитом эти традиционные утренние яства, я должен, я обязан топать на почетную малооплачиваемую службу. Топать, идти, спешить, - вдобавок претерпев тройную столичную давку: автобус, электричка, метро!!!
И даже ненамеренно пробудившись, я изо всех сил жмурился и притворялся исключительно разоспавшимся ребенком.
Впрочем, для этой очаровательной в своей молодоженной юности женщины, я был в точности ребенком. И она со всей юной мужественностью тормошила меня своими жалеющими губами. Со всей нежной непреклонностью она отыскивала мои притворные глаза и целовала их совсем не по-женски.
Она отлично знала, она догадывалась - ее единственный засоня-муженек, ее солнышко уже давно не дрыхнет, а притворяется, как последний двоечник, и она совсем неумело, нестрашно сердилась:
- Ладненько, раз ты такой! Сегодня ляжешь спать в десять... Нет, в девять! Посмотришь свой футбол, и я сразу выключу этот проклятый ящик. И еще пожалуюсь твоей маме! До часу ночи глазеть, такую... У тебя ответственная работа! И сидеть до половины второго... Сам узнаешь!
Не открывая глаз, я грубоватым собственническим жестом привлекал к себе мою гневливую подружку, укладывал ее прелестно душистую, натурально раскудрявую голову на свою гибельно сладкую подушку, утыкался всем своим вредным, мирно почивающим лицом в ее родные дурманящие сливочные завитки, по-детски честно мечтая прихватить еще пяток минут утреннего, самого сиропного, медвяного, липучего сна...
Но вместо этого чрезвычайно лелеемого времяпрепровождения я вдруг самым хамским образом прикусывал ее солнечные непокорные пружинки вместе с невообразимо вожделенной и доступной мякотью ее ушка, и... И тотчас же обнаруживал в себе воспрянувшее жеребячье дыхание и неодолимое искушение. В голову ударяла молодецкая молодоженная кровь-дурь.
Лицо мое точно зажигалось. Его странным бесцеремонным образом начинало сладко покалывать. И эти загадочные мельчайшие иголки вожделения благополучно распределялись по всему моему молодоженному организму. Сосредотачиваясь, все же именно в той области естества, которое у цивилизованных существ подразумевает причинное, греховное начало-место. Место, в отсутствии которого не существовало бы ни меня, ни моей горячо очаровательной принахмурившейся подружки. А подружка, как бы нехотя подчиняясь моим законным захватническим действиям, вдруг изрекала, к примеру, такое:
- Нет, ты не увиливай! Ты скажи, только честно-пречестно: ты меня не бросишь? Ты будешь, как рыцарь, любить всю жизнь свою единственную женушку? И даже совсем старушку, в морщинах и... Вот уйдешь, и сам будешь виноват. Потому что... Потому что я умру. Ты не думай, - я сразу умру... Чтоб без мучений, да. Давай сразу договоримся, - умрем вместе. Договорились?
Разумеется, после подобных беззащитно девчоночных заявлений, мои прямодушные жеребячьи намерения как-то сами собой сникали, конфузились, можно сказать, рыцарски ретировались, - вперед выступало нечто противоположное, еще малознакомое, родительское - заботливое, охранительное, нежное, красноречивое, сердечное...
Но следует признаться, что я не всегда уподоблялся всепонимающему, умудренному, жалеющему. Напротив, однажды после похожего родного лепета во мне пробудился странно неудержимый с доисторической удалью зверюга, вследствие чего наша добропорядочная старинная тахта, не выдержав буйного надругательства, недоуменно крякнув, расползлась в нескольких клеенных и шпунтовых местах-суставах.
