Я должен навестить Лусдивину. Прихожу. Выписываю лекарства. Дозу приходится увеличить.
Потом, уже на улице, у клумбы с камелиями, беседую с ее мужем. Он ждет, что я скажу.
– Надо быть ко всему готовым, – говорю я. Он кивает.
– Понятно, она ведь и есть-то уже перестала. Он толстый, как бочка. До того толстый, что даже ходит с трудом. Колыхается весь.
Зовут его О'Меро. Моряцкое прозвище[1]. Он мне рассказывал, что растолстел как-то враз, буквально за несколько дней после того, как списался на берег. На суше его словно ветром надуло. А прежде был тощим и жилистым. И лицо вечно обветренно.
– Это я во всем виноват, – заявил он вдруг.
– В чем виноват?
– В ее болезни.
Я молча слушаю. Пусть выговорится. Он рассказывает, что всю жизнь свою провел в море, но мыслями всегда оставался с ней, Лусдивиной. Каждый день непременно улучал минутку, чтобы посидеть перед ее фотографией, будто снова и снова объяснялся ей в любви. А когда возвращался домой, счастью их не было предела. В рыбацких-то семьях всякое случается, но лично он никогда в жене не сомневался. Они с впрямь были созданы друг для друга. Эту женщину, считал он, ему сама судьба подарила. Хотя и не по заслугам.
Вот так все и шло – лучше не придумаешь. Пока их судно не отправилось ловить тунца на Мадагаскар. В Диего-Хуаресе он познакомился с Беатрис.
– Тамошние женщины, – веско заявил О'Меро, – самые красивые на свете. Смесь индийской и африканской крови. Когда приходишь туда после долгого плавания, они уже поджидают – выбирай любую. Бедность в тех краях страшенная. Так что они готовы идти с первым встречным просто за еду и какую-нибудь мелочь. Но справедливости ради надо заметить, что избранниц своих рыбаки обычно не обижали. Вот и я однажды выбрал одну – как бы даже против воли. Она меня взглядом к себе приманила. В глазах ее радуга переливалась. Была она совсем молоденькая, прямо девчонка, и за руку малыша держала. Все то время, что она со мной на корабле провела, ребенок тихо и послушно на молу сидел, ее дожидался. И она к нему несколько раз спускалась, еду носила – из той, которую мы на корабле готовили. Я спросил: "Это что, брат твой?" А она угрюмо так ответила: "Нет, сын". И больше я ее не расспрашивал.
Когда мы опять в море оказались, я хотел было достать фотографию Лусдивины, да перед глазами неотвязно лицо Беатрис маячило. Только оно одно. Не шла она у меня из головы – и кожа ее оливковая, и глаза цвета радуги. Никак не мог от мыслей о ней отделаться. Через две недели возвращаемся – она уже ждет у причала и ребенка, как и прежде, за руку держит.
А у нас с Лусдивиной детей не было. Верней, был один, да помер в младенчестве ангелом безгрешным. И мы не захотели в другой раз такое горе испытать.
Так вот, опять, значит, я с Беатрис повстречался. Стоило ей рядом оказаться, как я последнюю волю терял. До чего красива была! Только сам грех таким красивым и бывает. А я думал: жизнью-то нужно пользоваться, чего уж там… Но потом, в море, горькой тоской меня захлестнуло и душа заныла. Я ведь настоящее преступление совершил. Точнее, два. И не мог больше ни есть, ни спать. На фотографию жены даже глянуть не смел. Чуть позднее решился, да сыскать не сумел. И с тех пор, если бросали мы якорь в Диего-Хуаресе, который они Анцирананой называют, я на берег не сходил. Глядел через иллюминатор каютный и видел: Беатрис там, на пристани стоит, ребенка за руку держит. Я чуть умом не двинулся и в конце концов пошел к капитану, поговорил с ним и покинул это судно. Сел в Антананариву на самолет, долетел до Парижа, а оттуда уже и до дома добрался.
Мне думалось, что теперь все пойдет по-прежнему. Стану в Намибию или еще куда за рыбой ходить. Но однажды увидел я перед собой Лусдивину с глазами, полными страха. В руках она держала свою фотографию, вернее клочки от той самой ее фотографии, завернутые в мадагаскарские франки. Видно, чинила мне брюки и за отпоровшейся подпушкой нашла. Что ж, вина у меня на лице была написана. Отпираться я не стал!
– А через несколько дней у нее болезнь эта обнаружилась, – закончил О'Меро свой рассказ, во время которого все обрывал и обрывал лепестки с камелии.
– Ее болезнь никак с этим не связана, – сказал я твердо, чтобы как-то его утешить. – Никак. Она ведь не психического свойства. И эта история не могла стать причиной недуга. Уверяю вас.
– А что мне делать, если жена захочет лимонада со льдом? – внезапно спросил он.
– Дайте. Все, что попросит.
– Спасибо, доктор.
Мне доводилось выслушивать много тяжелых и печальных историй, но почему-то история О'Меро и Лусдивины разбередила душу. Я чувствовал себя совершенно выбитым из колеи и зашел в ближайший бар глотнуть чего-нибудь крепкого. В окно мне было хорошо видно и слышно море, танцующее свой бесконечный вальс. Я загляделся на рыбачьи суда, покрашенные в самые яркие цвета, и подумал, что на свете не найти других человеческих творений, более гармоничных, чем корабли. И тут я почему-то вдруг решил спросить у трактирщика, часто ли здешние жители рыбачат у Мадагаскара.
– Насколько мне известно, никто из наших никогда там не бывал. Много куда люди подаются, но вот чтобы на Мадагаскар – это навряд ли.
![Филофиоли [семь рассказов]](/build/oblozhka.dc6e36b8.jpg)
