Марья Акимовна Телегина работала уборщицей на крытом рынке. В сорок пятом получила похоронку на мужа, начала выпивать. Голос охрип, и ругань тети Маши набрала злую силу. Раньше, как пойдут ее костерить, она тыр-пыр — и молчок. Теперь если кто заикнется, Марья Акимовна ему — такое, что язык проглотит. Так что никто с ней лаяться не заводился больше.
Тете Маше хватало на жизнь. Подметая рыночную гниль, в опилках мелочи насобираешь — дай Бог. Тем более еда даровая; хоть с порчинкой, зато по сезону. А то и вовсе красивые продукты приносила Марья Акимовна домой: сотовый мед, ногу коровью на студень, текучую вязкую хурму. Сгоняешь Ашотику за пивком — и несешь хурму домой. Молоток Ашотик, чего не услужить; фрукты растит путем, хотя и чурка. Но хурма хурмой, мандарины мандаринами, а больше все-то любила Марья Акимовна соленые грузди, нарезанные полосками, с луком и постным маслом, как делали у нее на родине, в мордовской деревне, давно.
На душе только было пусто, даже если досыта наругаться за день. Тогда тетя Маша шла домой, садилась с соседями играть в лото и очень радовалась, загребая «низ» — целых 16, а то и 20 копеек. Ей нравились остроумные выкрики вроде: «Бочонок!», или «Перевертыши!», или «Дедушка!»; каждый день ближе к вечеру она уже ждала этой привычной музыки, чтобы погреть душу.
Когда окончательно припирало, Марья Акимовна приводила домой мужика, в свою комнату на втором этаже, где потолок протекал и пол был неровный, зато кровать настоящая панцирная, с кружевным подзором. Копила на подзор тетя Маша месяца три, а ведь никогда не копила — страсть захотелось. Самая нарядная была у нее комната во всем этаже, и стены в порядке — заклеены цветным «Огоньком», дранку не видать. Даже на подоконнике имелось украшение: растение в горшке, ото всех болезней пользительный редкий цветок — алоэ. Чуть где схватит, отломишь зеленое острие, пожуешь, через «не могу», грибом запьешь — все проходит. А чудо-цветок сам зарастает нацело.
В пятьдесят третьем, когда тетю Машу уволили, стукнуло ей сорок восемь. За что ее — за пьянку или увидела не глядя что лишнее, точно тетя Маша не поняла. Уволили — значит уволили.
Квалификации у нее не было, но без работы сидеть она не сидела сроду. Сложив в сундук под кроватью облигации замечательного займа, нанялась Марья Акимовна домработницей в молодую семью Понаровских.
Пара была в общем состоятельная, хотя авторитета еще не имела, а все-таки: Лиля — зубной протезист, Семен — хормейстер. Тем более никак нельзя понять запрошенной тетей Машей цены: триста рублей и питание. Даровая цена, даже по тем временам; плюс шел самый разгар дела врачей-вредителей.
К этому времени мужики уже ушли из ее жизни. Не нужно, то и не хочется. А сердце пустовать не перестало и лото действовало все меньше.
Вот с головой ушла тетя Маша в новую работу — уборку, стирку, штопку. Обеды у нее выходили невкусные: не понимала она маленького огня, все ставила на самый большой, который шумит. Что тетя Маша единственно как следует готовила — это пельмени. Уберешь все — и раскатаешь тесто на стол. Нажимаешь на скалку с оттягом и чувствуешь — поддается тесто и плющится. Когда же наконец белое тесто ровно и тонко покрывало собой весь кухонный стол, Марья Акимовна брала большую рюмку с отбитой ножкой — и круть-круть-круть — разделяла мягкий прямоугольник на кружки и огорчалась, если какой кружок выходил щербатый. А потом защипывала с завитками, как раковины. Так она могла ворожить часами, лишь бы фаршу хватило и теста.
Вечером она выходила во двор и рассказывала соседкам, как живут молодые хозяева. Жизнь самой тети Маши так долго протекала рядом с помойкой, мухами, облепившими мокрые арбузные корки, бинтами и ватой со следами месячных циклов, что она не знала, почему об одних вещах можно рассказывать, а о других нет.
И когда Лиля закатывала очередную истерику, Марья Акимовна только удивлялась: какая сука соседская доносит все время? Зачем портить людям кровь?
Об одном Лиля строго-настрого наказывала молчать, да тетя Маша и сама бы ни гу-гу, хоть родному брату: как Лилечка иной раз зубы ставит на дому. Всяким разным, некоторых тетя Маша в лицо и по имени знала. Но молчала: посадят же хозяйку за частную работу.
Хотя так голова трещит, когда из кухне в тигельке золотые опилки плавятся, что сил нет как хочется пожаловаться на эту химию. У Лилечки и самой голова трещала, но не от дыма — от страха: сколько уже их брата, надомника, упекли с конфискацией. А у Понаровских и конфисковать-то — разве что Семино пальто-реглан да шапку из модной обезьяны.
По субботам легкая компания собиралась у Понаровских; тогда до Марьи Акимовны доносилось — «пика простенькая», «без двух», «раз в темную». Неуютные снова, хитрые, не то что в лото. Особенно: «Горбыль». Потом какой-нибудь чернявенький довольно выходил на кухню, наливал тете Маше в стакан коньяк. Вот дурево: бутылка красивая, а питье вонючее, как керосин. Обдирают моих, говорила она дома соседям. Этих обдерешь, отвечали ей хмуро. Все-таки приходила она домой по субботам — хорошо в двенадцать: хоть понюхать, какая бывает красивая жизнь.
![Камешки на ладони [журнал «Наш современник», 1990, № 6]](/storage/book-covers/a8/a894e9dfa835c638eeb9ba7e592b34226a6720c4.jpg)
