Я говорил о времени и небе,
о яблоке, о грусти листопада,
о трауре утрат, дожде и хлебе,
но эта песнь — о стали
Сталинграда.
Бывало, луч моей любви влюблённой
невеста берегла с фатою рядом.
Но эта песнь — о мести, окрылённой
и освящённой здесь,
под Сталинградом.
Я мял в ладонях шёлк и шорох ночи,
в сквозящий сумрак погружаясь взглядом.
Но в этот миг, когда заря клокочет,
я рассветаю сам
со Сталинградом.
Пусть юный старец, ноющий уныло
о лебедях и о лазурной глади,
разгладит лоб и вновь воспрянет силой,
услышав эту песнь
о Сталинграде.
Мой стих не выкормыш чернильной жижи,
не хлюпик, глохнущий при канонаде.
Он этой жалкой долей не унижен:
его призванье — петь
о Сталинграде.
Он плакал о твоих бессмертных мертвых,
с тобою, город, взламывал осаду,
сверкая на штыках и пулемётах.
Набатом звал на помощь
Сталинграду.
И вот повсюду бой священный начат:
в песках американцы гонят гада,
гвоздят гремучую змею… И значит,
не одинока крепость
Сталинграда.
И Франция, оправившись от плача,
под Марсельезу строит баррикады,
сжимая знамя ярости… И значит,
не одинока крепость
Сталинграда.
Пикируя из темноты горячей,
когтями рвёт коричневую падаль
крылатый лев Британии… И значит,
не одинока крепость
Сталинграда.
Чернеют в ней обугленные трубы,
но здесь и камень — недругу преграда.
Уже горами громоздятся трупы
врагов у врат стального
Сталинграда.
И перебиты лапы супостата,
чудовища, не знавшего пощады.
Торчат в сугробах сапоги, когда-то
грозившие пройти
по Сталинграду.
Твой взор всё так же ясен, словно небо.
Неколебима твердь твоей громады,
замешанная на осьмушке хлеба.
О грань штыка, граница
Сталинграда!
Твоя отчизна — это лавр и молот.
Пылает взгляд вождя над канонадой,
а лютый враг вмерзает в лютый холод
и в снег, залитый кровью
Сталинграда.
Уже твои сыны тебе добыли
победу — наивысшую награду
на грудь земли, простреленной навылет,
на грудь красноармейцу-
Сталинграду.
Я знаю, что воспрянули недаром
сердца в чаду коричневого ада:
взошло созвездье красных командармов
на грозном небосводе
Сталинграда.
И суждено надежде распуститься,
раскрывшись, как цветок в объятьях сада.
Написана великая страница
штыками и рассветом
Сталинграда.
И обелиск из мрамора и стали
встаёт над каждым рвом и баррикадой,
над каждым алтарём, где умирали
твои сыны, твердыня
Сталинграда.
И свищет сталь, буравя и взрываясь,
сечёт врага свинец кинжальным градом;
дрожит слеза и закипает радость
сегодня здесь, в твердыне
Сталинграда.
И вьюга заметает вражьи кости,
обломки перемолотой армады.
Бегут, бегут непрошеные гости
от молнии разящей
Сталинграда.
Они прошли под Триумфальной аркой
и Сену осквернили серным смрадом,
поганили Париж гортанным карком,
чтобы подохнуть здесь,
под Сталинградом.
Они топтали Прагу сапогами
и шли по воплям и слезам парадом —
но втоптаны теперь навеки сами
в сугробы, в чернозём
под Сталинградом.
Они изгадили и замарали
античную голубизну Эллады,
но в час разгула верили едва ли,
что час расплаты ждёт
у Сталинграда.
И растерзав Испанию, гарротой
они сдавили горло серенаде;
испепелили землю Дон-Кихота,
но сами стали пеплом
в Сталинграде.
Голландию тюльпанов и каналов
они крушили бомбой и прикладом.
Но вот чернеют трупы каннибалов
в заснеженной степи,
под Сталинградом.
Расплавили, злорадно завывая,
как волки, близко чующие стадо,
они снега Норвегии, не зная,
что скоро им скулить
у Сталинграда.
Да здравствует твой непокорный ветер,
который воспоют ещё баллады!
Да здравствуют твои стальные дети
и правнуки стального
Сталинграда!
Да здравствуют бойцы и комиссары,
богатыри, которым нет преграды,
и солнце, в небе пышущее яро,
и лунный свет ночного
Сталинграда!
И в час, когда навек замрёт мой голос,
пускай осколок твоего снаряда
положат мне на гроб, а сверху — колос,
кровавый колос нивы
Сталинграда.
И это будет памятник поэту,
которому иных наград не надо:
пусть я и не ковал твою победу,
но выковал острей клинка вот эту
стальную песнь во славу
Сталинграда.
© Перевод с испанского С.А. Гончаренко, 1977
