Шедшая по реке лодка — это был ялик с видавшим виды, залатанным парусом — уже дважды меняла курс, а Джордж, ухватившийся за мачту, все извергал на Эверби Коринтию потоки мильтоновских строк, предоставив мне сушить весла да поглядывать через плечо за перемещениями ялика. Когда тот опять поменял курс, я посмотрел на Джорджа. Но он был как раз на середине второго монолога Комуса:[1] его лицо с неправильными чертами было запрокинуто ввысь, в густых рыжих волосах пылало послеполуденное солнце.
— Пусти, Джордж! — сказал я. Но он, приподняв свою блестящую шляпу и продолжая нести возвышенную стихотворную чушь, по-прежнему удерживал нас у сваи, как если бы ему принадлежали и шлюз, и Темза, и время, и все остальное, пока Сабрина[2] (или Геба, или Хлоя, не знаю уж, кем тогда она ему виделась), чье лицо было того цвета, который бывает только у девушек с молочных ферм, а волосы струились в солнечном свете, как мед, стояла над нами в одном из своих бесчисленных ситцевых платьиц. Рука ее лежала на рычаге, глаза перебегали с ялика на Джорджа, и как только он останавливался перевести дух, она с почтением произносила: "Да, милорд!"
Теперь ялик вошел в бейдевинд, по-прежнему держась в отдалении, а рулевой заорал, чтобы открывали шлюз.
— Пусти же, Джордж, — сказал я. Но он в этом своем дурацком поэтическом припадке прямо-таки прирос к свае. Эверби Коринтия по-прежнему возвышалась над нами, не убирая руку с рычага, все такая же спокойная, хотя еле уловимые признаки тревоги все же появились в ней, и тут я, поглядывая то на нее, то на ялик, подумал, сколько же это времени мы с ней потеряли с того самого дня, три года тому назад, когда она, волоокая и сдержанная, впервые открыла нам шлюз, и Джордж положил начало нашим задержкам перед этим шлюзом, обратившись к ней на метафорическом языке Китса и Спенсера.
Сзади, с лежащего в бейдевинде ялика, опять заорали.
— Да пусти же, кретин! —сказал я, погружая весла в воду. — Открывай шлюз, Коринтия!
Джордж взглянул на меня. Коринтия же теперь следила только за яликом.
— Что случилось, Дэви? — спросил Джордж. — Ты что, хочешь проводить к морю стада Цирцеи?[3] Трогай же тогда, о сверхгадарианец![4]
И он с силой оттолкнулся. Этого я никак не ждал. И все же я, возможно, сумел бы предотвратить последствия, если бы Коринтия не открыла шлюз. Но она открыла его, взглянула на нас и тотчас, плюхнулась на землю в своем свеженакрахмаленном платьице и прочих штучках. Лодка рванулась подо мной. На какое-то мгновение я увидел Джорджа, обхватившего одной рукой сваю, с подтянутыми к подбородку коленями, шляпу он так и держал над головой, — и еще чью-то длинную тень с багром на воде шлюза. Потом меня целиком поглотило управление лодкой. Вихрем пронесся я сквозь ворота шлюза, а перед глазами все еще стоял Джордж с галантно приподнятой блестящей шляпой — точь-в-точь вымпел на мачте тонущего корабля… Но вот я уже в спокойных водах, и меня изумленно разглядывают с ялика двое мужчин.
— Вы обронили своего спутника, сэр, — вежливо сказал один из них. Зацепив лодку багром, они подтянули меня к берегу, и тут, выпрямившись в полный рост, я снова увидел Джорджа. Он уже стоял на бечевнике, а неподалеку от него — Саймон, отец Эверби Коринтии, и незнакомый мужчина, чью тень с багром я видел на воде. Но я смотрел только на Джорджа, на его некрасивое, неправильное лицо и круглую голову с совсем темными теперь волосами. Гребец с ялика говорил:
— Осторожней, сэр! Сэм, помоги ему! Вот так! Теперь хорошо. Гляди, как разволновался из-за товарища!
— Кретин! Чертов кретин! — твердил я. Джордж склонился рядом, отжимая спортивные брюки, а Саймон и другой мужчина следили за нами — Саймон с сероватым цветом лица и седыми баками удивительно напоминал старого быка, зимними днями угрюмо и глуповато поглядывающего из-за изгороди; второй, помоложе, с румяным и смышленым лицом, стоял — будто аршин проглотил — в своем негнущемся городском костюме. Коринтия же, сидя на земле, плакала тихо и безнадежно.
— Чертов кретин! Ну и чертов же ты кретин!
— Молодые джентльмены из Оксфорда, — произнес Саймон суровым голосом, в котором звучало отвращение. — Эх, молодые джентльмены из Оксфорда!
— Подумаешь, велика беда, — сказал Джордж. — Мне кажется, ваш шлюз большого ущерба не понес.
Он выпрямился и взглянул на Коринтию. — Что толку, Цирцея, — сказал он, — проливать слезы над свершившимися предначертаниями судьбы?
Он направился к ней, оставляя за собой мокрый след на утоптанной земле, и, подойдя, взял за руку. Рука охотно подалась навстречу, но сама Коринтия все сидела на земле, глядя на него заплаканными, грустными глазами. Губы ее были приоткрыты, и вся она, проливающая кристальной чистоты слезы, являла зрелище безмолвного отчаяния. Саймон поглядывал на них, сжимая в большом узловатом кулаке багор — он забрал его у второго мужчины, поглощенного сейчас осмотром механизмов; тот, как я уже понял, был брат Коринтии, из Лондона — она нам о нем как-то рассказывала. Ялик теперь стоял в камере, а те двое смотрели на нас из-за стенки шлюза; казалось, что их отсеченные головы безмятежно разгуливают по парапету сами по себе.
