Вставать среди ночи и в одиночку пить сакэ вредно, надо бы поскорее избавиться от этой дурной привычки. Впрочем, такое случается не каждый раз. Стоит, правда, выпить немного с вечера, как я обязательно просыпаюсь ночью. В голову лезут неприятные мысли, на душе тревожно, уже не до сна. Говорят, помогает, если немного перекусить. И заснешь крепко, и голова с утра болеть не будет. Я пробовал, но толку от этого мало, лишь тяжесть в желудке. А утром все равно сосет под ложечкой. Есть же ради того, чтобы уснуть, – дело скучное. В конце концов я привык принимать рюмочку от бессонницы.
Боюсь, кто-нибудь может подумать, что я пьяница, но это не так. От природы я не крепок по части спиртного и позволяю себе такие мизерные дозы, что это нельзя назвать выпивкой. А вскакиваю ночью от кошмарных видений, наверно, потому, что, по сути дела, не люблю сакэ. Сидит во мне какой-то червячок, ненавидящий алкоголь. Выпив рюмку-другую, я засыпаю, а он багровеет от гнева. Этот недремлющий страж трезвенности напоминает мне о гримасе, которая искажала лицо моей матери при виде мужа, являвшегося навеселе. Оба они выходцы из Тоса, поэтому у обоих в роду немало пьющих, но родня отца испокон веков жила в провинции, а на материнскую семью в некоторой степени наложила свой отпечаток городская цивилизация. Во всяком случае, во вкусах, характерах, образе мыслей мои родители существенно расходились. В том числе в отношении к спиртному. В отцовском доме на сакэ смотрели как на воду. Отец познал его вкус, как только его отняли от груди. Хотя надо сказать, что мать довольно долго баловала сына и молоко на его губах еще не обсохло, когда он пошел «в школу. А дед по материнской линии, работавший бухгалтером в редакции газеты – потом управлявший небольшой страховой компанией, – называл сакэ «водой безумия» и проповедовал воздержание от спиртного. Но, по иронии судьбы, сестра моей матери вышла замуж за винокура, а брат спился, так что строгие заветы родителя оказались напрасными. Из всех детей только моя матушка усвоила, что сакэ – грех и зло; наверно, потому, когда я был маленький, она пела мне песенку в духе нравоучений Армии спасения: «Начнет пить человек по капле, а там, глядишь, уж утонул в сакэ».
– Вот, полюбуйся, живая иллюстрация к песне, – не раз говорила она мне, распекая отца за промахи и неудачи, случавшиеся из-за его пристрастия к сакэ.
Вспоминаю пьяные выходки отца – тот мог замертво свалиться в постель, даже не отстегнув саблю, помочиться в сапог или потерять только что полученный орден. Конечно, такое поведение – позор для профессионального военного, однако я ни разу не слышал, чтобы отец совершил какой-нибудь серьезный проступок – надерзил начальству или избил бы кого-нибудь. Отец, случалось, «тонул в сакэ», но не так безнадежно, как полагала мать. Я думаю, что спиртное было противно ее природе. Мать и не скрывала отвращения к алкоголю. Пьяные, естественно, раздражают трезвенников. Особенно несносны они для своих домочадцев. Мать не могла совладать с собой, когда отец заявлялся вдребезги пьяным. Он никогда не буянил, только нес всякий вздор, поэтому, на мой взгляд, не заслуживал строгого порицания, но мать ругала его последними словами:
– Пропащий человек! Смотреть противно! Ну как можно напиваться до такого скотского состояния? Вот уж действительно, для пьяниц нет ничего святого! Негодяй!
Отец, словно не слыша брани, молча смотрит в сторону. Мать растерянно начинает чистить хурму. Ворча, причитая, она разрезает плод на четыре части и пододвигает тарелку к отцу:
– На, съешь! Может, придешь в себя. Да ты скажешь хоть слово?
Отец сидит сгорбившись, по-прежнему устремив взгляд куда-то в пространство, и молчит. По его виду нельзя понять, дремлет он или просто глубоко задумался. Потом, скосив глаза на тарелку, он хватает хурму и начинает есть.
– Вы только посмотрите на эту неуклюжую лапу! И чавкает – вылитая обезьяна.
Помню, я поразился, потому что отец и в самом деле походил на орангутана – тяжелый, блестящий от испарины лоб нависал над жующими челюстями.
– Папочка, ты сердишься?
Отец продолжает безмолвно грызть хурму. В моем детском сердце закипала и жалость к отцу, и стыд за то, что я смеялся над ним.
Такие сцены я наблюдал, конечно, не часто. Когда я был маленьким, отец возвращался домой за полночь. А потом, учась в старших классах, я стал засиживаться за уроками допоздна, но наступили неспокойные времена, и отец почти все время пропадал на службе. Повторяю, я редко оказывался свидетелем пьяных выходок отца, но с ранних лет привык к семейному разладу из-за сакэ. В отсутствие отца мать частенько сетовала на судьбу, и ее причитания остались в памяти, как колыбельная. Теперь, проснувшись после короткого забытья, я чувствую, как червячок, враг сакэ, ползет вдоль позвоночника. Этим я, несомненно, обязан своей матери.
Немного уклонюсь от темы. Несколько лет назад мне пришлось посоветоваться о переводе моего рассказа на английский со студентом-американцем, изучающим японский язык. Рассказ – воспоминание о моих школьных годах – написан разговорным языком, поэтому я представлял его себе несложным для перевода. Там есть такой абзац: «К тому же я был избалованным ребенком. Когда ученики рассаживались за длинным черным столом в столовой, помещавшейся в подвале школы, я первым хватал самую полную тарелку супа. Только здесь я оказывался проворнее остальных». Студент задумался, как перевести выражение «был избалованным ребенком». Я понимал его сомнения. Вообще-то трудно объяснять собственное творение и сказать больше, чем уже написано, да и в английском я преуспел не настолько, как этот молодой американец в японском. Я замолк, и тогда студент продолжил разговор по-японски:
