Январь
Она должна была вернуться два часа назад.
Человек не может исчезнуть из поезда посреди ночи, но, судя по всему, она исчезла. Насколько нам известно, она села в поезд на вокзале Паддингтон, но не сошла с поезда в Труро[1].
– Я уверена, что с ней все в порядке, – сказала я ему.
Мои слова прозвучали банально и неправдоподобно. Я пыталась найти подходящее объяснение произошедшему. Если сбросить со счетов амнезию и лунатизм, вариантов оставалось только два, и ни один из них не утешил бы ее мужа.
– Надеюсь, что так.
Лицо у него было помятое, а глаза словно прятались от меня под слегка распухшими веками. Каким-то образом его лицо казалось одновременно красным и посеревшим, будто неумело слепленным из разных фрагментов.
Я понятия не имела, что делать, и потому вернулась к приготовлению кофе. Он смотрел на свой телефон, вновь и вновь проверяя эсэмэски, как будто они могли прийти незамеченными, хотя он только что до предела увеличил громкость мобильника и даже позвонил на него с городского телефона, дабы удостовериться, что тот работает.
– Следующая электричка через семь минут, – сообщил он.
Я поставила кофеварку на конфорку и включила газ. Поискала в буфете что-то легкое, чем он мог бы подкрепиться.
Мне было странно хозяйничать на кухне у совершенно чужого человека, да еще в такой момент, когда у него, по-видимому, вся жизнь пошла под откос. Он уже почти сорвался с утеса, из последних сил цепляясь пальцами за хлипкий пучок травы.
Я положила на тарелку несколько печений с ванильно-кремовой прослойкой.
Вид из окна открывался впечатляющий, но мы оба смотрели лишь на маленькую станцию прямо перед домом. Как только скрип тормозов возвестил о прибытии поезда, мужчина был уже на ногах, прижимал ладони к стеклу огромного окна и вглядывался вперед. Он бы простил жене все, появись она в этот момент из-за хвоста поезда, везя за собой маленький чемодан (я была уверена, что у нее маленький чемодан на колесиках). Ему было бы наплевать, где она была, что делала и с кем.
Утро выдалось холодным и ясным, но сейчас по небу быстро плыли облака. Они скапливались над нами, поджидая своего момента; свет вдруг изменился, и, хотя было все еще утро, резко стемнело, как в сумерках.
Мы оба в напряжении ждали, когда короткий, всего в два вагона, поезд остановится у платформы и исторгнет своих немногочисленных пассажиров. Большинство людей уже сошли с поезда в Фалмуте, на предыдущей остановке.
Сердце у меня глухо застучало, когда в конце платформы показались четверо пассажиров. Первая пара – седовласая, в походной одежде, с рюкзаками на спине и крепкими посохами в руках, – решительно направилась через парковку. Я была уверена, что они держат путь к туристической тропе вдоль прибрежной линии. Укутанный в толстую куртку, шарф и шерстяную шапку, молодой человек со скейтбордом под мышкой прошагал вслед за ними. Последней шла женщина.
Она была подходящего возраста, но выглядела маленькой и нерешительной. Мы наблюдали, как она оглянулась и встала на краю автостоянки, словно чего-то ожидая. На плече у нее висела сумка. Мы смотрели на нее во все глаза, пока к ней не подъехала машина. Тогда женщина с облегчением улыбнулась и, открыв заднюю дверь, закинула туда свою сумку, а сама уселась на переднее сиденье.
Это была не она. Конечно, нет. Я уже больше не надеялась.
По окну застучал мокрый снег.
– Мы должны позвонить в полицию, – сказала я.
Он притворился, что не услышал.
Август
Он стоял рядом со мной на балконе, протягивая зеленую кружку, которую его отвратительная мать подарила мне на Рождество. Под нами к станции подъехал поезд, состоявший из двух вагонов – более длинному этой платформы не хватит.
– Одна чашка чаю, – сказал он с шутливой церемонностью, и я едва не передернулась от отвращения. – Надеюсь, это встретит одобрение мадам.
Одобрения это у меня не встретило, но я не могла, конечно, об этом заявить. Я взяла кружку обеими руками, стараясь придать лицу правильное выражение. Он знает, какие кружки я люблю, и знает, что эта определенно к ним не относится. Я не могла ему признаться в том, что меня заботят подобные пустяки. Он бы широко раскрыл глаза и изобразил на лице приличествующее удивление.
– Спасибо, – отозвалась я.
Мы облокотились на перила, задев друг друга локтями, и стали смотреть на город. Солнечный свет падал на поезд, на доки позади станции, на изгибавшийся за ними город, обнимавший гавань. Свет отражался от воды, и крохотные ослепительные блики двигались взад-вперед вместе с волнами. По ту сторону устья реки деревья, поля и особняки Флашинга[2] рдели на жаре, необычной даже для августа. На крыше одного из пакгаузов у причала выстроились в ряд чайки и загорали на свой птичий манер. Чрезмерное, почти неприятное тепло на моей коже, соль в воздухе, которую я обычно не замечаю, размытое отражение солнца на воде – все это вдруг напомнило мне давно забытые детские каникулы.