Меня зовут Лиззи Уэллетт, и если вы это читаете, я уже мертва.
На том свете, усопшая, ушедшая. Новоиспеченный ангел в руках моего бога, если вы в такое верите, или же свежая груда корма для червей, если нет.
Я не знаю во что верю я.
И не знаю, чему я удивляюсь.
Хоть это точно не было моим решением и таким способом уходить я не хотела. Сначала плакать, видя направленное на тебя оружие, а потом быть стертой, уничтоженной ломающим кости «БАХ». Раздробленные зубы, измельченный язык, горячее жаркое из крови и мозгов, вскипающее сквозь то, что было лицом.
Но как и многие вещи, которых я не хотела, это все равно случилось.
Самое смешное: некоторые скажут, что я это заслужила. Может быть не сразу и не так открыто. Но дайте им время. В один из дней, через месяц или два, у кого-то вырвется. В «Стренглерс», в тот магический час, когда выпивка придает смелости, перед тем как неоновая вывеска «Будвайзера» отключится на ночь и загорятся эти флуоресцентные лампы, смахивающие на взгляд смерти, чтобы бармен мог видеть, какой бардак посетители оставили после себя, и вытереть липкий пол. Один из постоянных посетителей проглотит остатки своего пятого, седьмого или семнадцатого пива, встанет на нетвердых ногах, подтянет свои растянутые штаны и скажет: «Я ваще не люблю плохо говорить о мертвых, но черт с ним – так ей и надо!»
А потом он отрыгнет и поплетется в туалет, чтобы расплескать плохо нацеленную мочу везде, только не в унитаз. И даже не взглянет в сторону раковины по дороге к выходу, хотя он целый день марал руки в пыли и грязи. Старик с пятнами на штанах, грязью под ногтями, топографической картой лопнувших капилляров, растянувшейся на его клубнично-красном круглом носу, может, даже с женой дома, носящей пожелтевший фингал под глазом недельной давности – с последнего раза, когда он ее поколотил, – ну конечно, он работяга. Герой своего городка. Бьющееся сердце Коппер Фолз.
А Лиззи Уэллетт, девушка, начавшая свою жизнь на свалке и закончившая в сосновой коробке, не дожив до тридцати? Я мусор, который этому городку нужно было вынести много лет назад.
Таково это место. Таким было всегда.
Поэтому вот так они будут говорить обо мне, когда пройдет достаточно времени. Когда они будут знать, что я остыла в земле или сожжена в пепел и рассеяна по ветру. Не важно, как ужасно и трагически я погибла, укоренившиеся привычки умирают дольше. Люди не могут вечно смягчать свои удары, особенно если речь идет об их любимой мишени, даже если она больше не двигается.
Но эта часть будет позже.
Сейчас люди будут немного добрее. Немного мягче. И немного осторожнее, потому что смерть пришла в Коппер Фолз, а со смертью приходят чужаки. Не пристало говорить правду, когда не знаешь, кто может услышать. Поэтому они будут сжимать руки, качать головами и говорить что-то вроде: «Эта бедная девочка была проблемной с рождения», и в их голосах будет звучать искреннее сожаление. Словно у меня был выбор. Словно я создавала проблемы еще из материнского лона, чтобы они подхватили меня, когда я выбралась наружу, окутанная липкой паутиной, и никогда не отпускали.
Словно люди, сейчас цокающие языками и вздыхающие над моей тяжелой жизнью, не могли уберечь меня от такого количества боли, если бы только уделили немного внимания, немного сострадания девочке со свалки.
Но они могут говорить что хотят. Я знаю правду, и в кои-то веки у меня нет поводов ее не рассказывать. Уже нет. Не с моего места – шесть футов под землей, где я наконец-то обрела покой. При жизни я не была святой, но смерть делает тебя честным. Поэтому вот мое послание из могилы, которое я хочу чтобы вы запомнили. Потому что оно будет важным. Потому что я не хочу лгать.
Они думали, что я это заслужила.
Они думали, мне лучше умереть.
И правда, которую я поняла в тот последний, ужасный момент перед тем, как с громким хлопком закончилась моя жизнь, такова:
Они были правы.
ОЗЕРО
Без пары минут в десять утра вторника дым с горящей свалки на Олд Лэдд-роуд начал двигаться на восток. К тому моменту свалка горела уже несколько часов. Пожар, отмеченный этой вонючей, черной и развевающейся колонной, видимой на мили вокруг, был неудержимым – но теперь колонна превратилась во фронт, толкаемый усиливающимся ветром. Дымчатые кончики ее ядовитых пальцев прокрались по дороге, просочились сквозь деревья к озеру и прибрежной полосе, и тогда шериф Деннис Райан отправил своего заместителя, Майлса Джонсона, эвакуировать дома. Конечно, ожидая, что они окажутся пустыми. День труда прошел месяц назад, а с ним и туристический сезон, каким бы он ни был. Ночи теперь были длиннее и холоднее, пропитанные обещанием ранних морозов. В прошлые выходные над домами виднелись милые завитушки дымка от маленьких костров, разжигаемых людьми, чтобы отогнать вечернюю прохладу.
На озере было тихо. Ни жужжания моторов, ни воплей детей. Ничего, кроме шуршания ветра, музыкального журчания воды под деревянными причалами и отдаленного крика одинокой гагары. В то утро заместитель шерифа постучался в шесть домов, пустых, запертых и со свободными от машин подъездными дорожками, пока подготовленная им речь о приказе к эвакуации не умерла за ненадобностью. Оставалось только два дома, когда он подъехал к тринадцатому, рефлекторно закатив глаза при виде начертанного баллончиком имени на почтовом ящике. На мгновение он даже подумал, не пропустить ли этот, потому что пожар на свалке Эрла Уэллетта это хорошее начало, но будет замечательным концом, если его дочь удавится пеплом от него. Всего на мгновение, конечно – в этом он будет убеждать себя позже, топя день в бутылке «Джеймсона», напиваясь, чтобы притупить воспоминания об увиденных ужасах. На долю секунды. Всего лишь всплеск на ментальном радаре, и это уж точно не считается, бога ради. Случившееся с Лиззи произошло за несколько часов до того, как он даже узнал, что пройдет по этой прибрежной подъездной дорожке, а значит, это не могло быть его виной, сколько бы тоненький виноватый голосок у него в голове ни говорил об обратном. Когда он постучал, она уже была мертва.
