Невеста палача

Огненно-алый шар катился за горизонт, разливая по вечернему небосводу золотисто-багровые лучи. На улице тихо, тепло и безветренно. Погода совершенно не соответствовала мартовским дням, когда должны еще стоять на дворе холода, а руки, да ноги стынуть и зябнуть оттого, что зима отступила совсем недавно. Конечно, март подходил к концу, но это не слишком оправдывало разыгравшуюся оттепель.

Деревья, еще недавно покачивали на ледяном ветру голыми ветвями, теперь, напитавшись солнечным теплом, распускали молодые зеленые лепестки, прорывая «кожицу» набухших почек. В сумеречном алом свете заката они казались сказочными духами, сбежавшими из леса, гуляющими по селу.

Опричное, так местные называли село, маленькое, да захудалое, располагалось неподалеку от города Великого Новгорода, на стороне Софийской от реки Волхов. Даже весенняя оттепель не придавала ему особой жизнерадостности. Небольшое количество деревянных срубов, перекрытых соломой, выстроились вдоль единственной улицы поселения. Здесь жили крестьяне, пришедшие с чужих земель, и которым, якобы, не хватило места в городе, поэтому они поселились вблизи его. На самом деле, причина крылась в ином, чужаки-крестьяне не пожелали селиться в городских чертогах, не желая переходить в чью-либо собственность. В городе крепостных и так предостаточно, а за его чертой люди считались свободными, и пока на их свободу никто не посягал.

Но не для всех опричненских крестьян жизнь казалась свободной.

В одном из домишек, на жесткой деревянной скамье, сидела юная девушка, босая, в стареньком сарафане. В руках она держала старую выцветшую заштопанную рубаху. Взгляд лазуревых глаз прикован к оконцу, девушка сосредоточенно всматривалась в сумеречную даль, пытаясь запечатлеть в памяти необычную картину заката, подходившего к концу.

Внезапно, с улицы, внимание привлек звук приближающихся тяжелых шагов, сердце бешено заколотилось в груди, с трепетом, страхом и замиранием. Шаги смолкли на пороге, а через секунду, сильный удар ногой, заставил дверь распахнуться настежь, жалобно скрипнув петлями.

На пороге показался высокий плечистый мужик, сдвинутые в кучу, густые, кустистые брови красноречиво выражали недовольство, качнулся, привалился к дверному косяку.

— Ага, Даринка, опять бездельничаешь? — громыхнул в небольшой комнатушке грозный бас.

— Что ты, батюшка, вот рубаху штопать едва кончила, — последовала короткая попытка оправдаться.

— Брешешь, паршивая! — заорал мужик, пронесся по выметенному начисто полу, преодолев в мгновение ока расстояние между ним и дочерью, и так низко наклонился, что та отпрянула назад, едва не слетев со скамейки.

Растеряно заморгав, девушка глубоко вдохнула, поморщилась, ощутив пахнувший запах крепкого перегара. Отец снова напился, ну теперь ей несдобровать.

Угрим Феофанович заметил неприязнь на лице дочери, хмыкнул, слегка покачнулся и отстранился, сощурил глаза, принялся придирчиво осматривать помещение. Комнатушка не велика, угловую часть с правой стороны от двери занимает саманная печь, наверху аккуратно засланная тряпичным стареньким покрывалом, указывавшим, что данное место служит постелью. Рядом с печью установлен деревянный стол, приставлена скамья, длинная, без спинки, с двумя толстыми ножками. В левом углу комнаты взгромоздился большой сундук, набитый пожитками хозяев, а недалеко от сундука располагается нечто напоминающее перину, только наполнена лежанка сухой соломой. Эта «перина» служила постелью для Дарины. Стены помещения завешаны разносортными сушеными грибами, вязанками колосьев пшеницы, сухих трав, деревянными ложками. Вся остальная посудная утварь, коей совсем не много, хранилась на печном шестке.

В целом картина составляла обычное зрелище нищенского жилья, но оно начисто прибрано, все расставлено аккуратно, пол подметен, печь вычищена. И все же Угрима что-то ужасно раздражало, поэтому он снова склонился к дочери, схватил за плечи, и рывком поставил на ноги.

— Ты что, паршивая, думала не разберу что к чему? — зловонно выдохнул мужик.

— Но как же…

— Чяво как же? — резко гаркнул Угрим, жестко тряхнув дочь. — Ты, когда брехать перестанешь? А? Весь день, небось, продрыхла, а под вечер храбрости набралась сказать, что работала! В хату войти гадко, грязюка кругом несусветная! Животина на дворе голодная орет, жрать просит! А ты тут сидишь, в оконце пялишься?!

У Дарины на глаза навернулись слезы. Да она за весь день только и присела к вечеру, и то, чтобы отцовскую рубаху заштопать. От зари заведенной бегала, работу подгоняла, да и вообще, когда это она дни просиживала, не было отродясь такого. Угодить отцу в первую очередь старалась, работу по дому, по хозяйству знала, выполняла добросовестно, а в ответ только упрёки, да ругань. И что так злило-то его, не понятно вовсе. Сколько бы ни трудилась, как бы ни силилась, все не так, все плохо. И перестать бы давно уж стараться, да только если хоть немного попустит дело домашнее, так он и выпороть может. И на то, что ей двадцать годков минуло, на то, что она давно не ребенок, не посмотрит.