Несколько поправок к Платону

Р. Arnicas Plato, sed magis arnica verltas.[1]

Воздух был накален с утра. Торговец экзотическими птицами Рамирес Гальвао упорно сидел в своей темной лавке среди сотни клеток, в которых сонно посвистывали птицы.

Вытирая платком потную лысину, Рамирес грустно поглядывал на светлое пятно двери, перечеркнутое тростниковым пологом. В такую жару покупатели появлялись редко. Разве заглянет кривой Фаустино, но сегодня, похоже, и его свалила жара.

Звон тростниковых трубочек, подвешенных за дверью, вывел Рамиреса из блаженного покоя. Тараща глаза, он рассматривал пышущего полуденным зноем клиента, рыхлое тело которого с трудом протиснулось в лавку.

— Меня интересуют попугаи, — сипло сказал клиент, швырнув на прилавок пробковый шлем.

— Попугаи? — Рамирес подпрыгнул на месте, — о сеньор, если вас действительно интересуют попугаи, то, клянусь пресвятой девой, лучших вы найдете у Рамиреса!

На прилавке выросла стена ажурных клеток, и десяток птиц равнодушно уставились на клиента. Выпятив тяжелую челюсть, он придирчиво осмотрел птиц и сказал:

— Облезлые петухи. Меня интересуют попугаи. Попугаи, not these guies.[2]

— Облезлые петухи! — Рамирес повысил голос. — Сеньор, вы обижаете старого Гальвао! Меня знают во всей Кордобе! Дон Диего Карранса недавно купил у меня попугая. Вы знаете дона Карранса, почтенного доктора из столицы?

— Дон Карранса, — повторил клиент, — декан факультета истории в университете?

— Сеньор, — торговец восторженно закатил глаза. - Вы знаете дона Карранса! Вы друг Дона Карранса!

— В какой-то… кхм… мере, — пробормотал клиент.

Исторгнув из груди неопределенный звук, Рамирсс мгновенно сдернул платок с клетки, стоявшей в стороне от остальных. Клиент успел рассмотреть лишь кончик шелковой гкани, мелькнувшей перед носом.

— Лучший попугай Мексики! — раздался трепетный голос торговца, звезда Мексики! Король попугаев!!

В клетке на тонкой жердочке действительно восседало нечто ослепительно сверкающее перьями. В лапке попуган держал острую палочку и почесывал ею пламенеющий хохолок.

У клиента отвалилась челюсть. Глаза запрыгали, как мячики в руках жонглера. Тяжелым перстнем он поступал по прутьям клетки:

— Сколько?

— О-о-о… — Рамирес вновь закатил глаза. — Звезда Мексики, утренняя звезда Мексики!

Мистер Донкит, профессор истории древних народов, один из вечных оппонентов дона Карранса, и сам все отлично видел. Его домашний попугай старик Томас давно уже стал темой для анекдотов. Спокойствие этого до неприличия молчаливого попугая вынудило мистера Донкита дать ему отставку. Решение приобрести нового попугая привело профессора в Кордобу, где по словам орнитолога Сэлити продавались лучшие попугаи мира.

— Так сколько же? — Донкит полез за бумажником.

— Три тысячи и ни песо меньше!

— Но это разбой! — лицо Донкита медленно покрывалось красными пятнами, Рамирес предусмотрительно отступил в глубь лавки.

— Три тысячи…

Широкий с толстыми брезгливыми губами рот Донкита открылся, готовый выплеснуть поток брани, но в это мгновение попугай запрокинул тяжелый клюв и отрывисто выкрикнул:

— Апейрон!.[3]

Рот Донкита раскрылся еще больше, а сердце задергалось, как полураздавленная лягушка.

— Посейдон! — еще более отрывисто выкрикнул попугай.

— Посейдон? — Донкит поднял голову, — попугай знает древнегреческий?!

— Три тысячи и ни песо…

Донкит досадливо замахал руками. Из предмета развлечения попугай превращался в ценнейшую научную нахоцку.

Дикий попугай, говорящий на языке древних эллинов! Мексика, двадцатый век и… Эллада! В голове профессора древней истории эта мысль укладывалась еще меньше. Но три тысячи песо!..

— Разбой, простонал он, — разбой…

— …и ни песо меньше!

Мистер Донкит с надеждой и тревогой смотрел на красный морщинистый затылок доктора орнитологии Франческо Сэлити. За последний месяц профессор уже успел наметить контуры новой теории, и точкой опоры для этой теории СЛУЖИЛ попугай Мафусаил, купленный на базаре в Кордобе.

Попугай говорил по-древнегречески! Мало того, попугай выбалтывал ценнейшие сведения по истории Атлантиды, погибшей добрый десяток тысяч лет назад! Теория Донкита была гениальна, но все усилия могли пойти прахом, выскажись Сэлити отрицательно о врожденных способностях предков попугая Мафусаила.

Наконец, доктор издал звук, похожий на писк резиновой игрушки: Хвост! Все дело в хвосте!

Донкит нервно сжал пальцы, так что вначале они побелели, а потом приняли вид свежеподжаренных семян мокко:

— Хвост? Простите, но я…

— Безусловно, — продолжал Сэлити, — ваш попугай не стоил бы и погнутого песо, не будь у него такого хвоста.

Попугай, равнодушно покачивавшийся на жердочке, ответил на это высказывание длинной тирадой:

— Прежде всего, кольца воды, огибавшие древний город, снабдили они мостами и открыли путь к царскому дворцу…

— Обыкновенный ара, — невозмутимо продолжал Сэлити, — всего лишь. Но хвост! Должен заметить, Вилл, что люди обычно недооценивают роль хвостов. В живой и даже в неживой природе хвосты определяют сущность вещей. Хвосты, к вашему сведению, имеются даже у галактик. Я долгое время относился с предубеждением к нашей планете и переменил свое мнение лишь недавно, когда астрономы обнаружили хвост и у Земли. Все людские пороки происходят оттого, что эволюция по непоправимой ошибке лишила свое любимое детище хвоста. Вы когда-нибудь имели дело с хвостатыми людьми? Пигг, у вашего дядюшки, кажется, был хвост?