Запах дыма кольнул ноздри. И запах этот, который оба таёжника – и старый Игнат, и Семён, молодой парень, родившийся и выросший здесь и не видевший ничего, кроме глухих распадков и буреломной чащи, – почуяли одновременно, был недобрым.
Прозрачный осенний воздух, уже тронутый оттенком грядущих морозов, принёс запах беды – дымный привкус пожарища, а не уютного домашнего очага, подле которого хорошо сидеть, глядя в танцующий огонь и протянув к нему натруженные гудящие ноги. А этот дым, прилетевший со стороны затерянного в лесу посёлка, скрытого от посторонних глаз, отдыха не обещал – он был дымом сожжённых жилищ и погребального костра, уводящего в иной мир окончивших земной путь.
Обменявшись взглядами – слова были не нужны, – оба охотника нырнули в густой подлесок, безошибочно ориентируясь по тревожному запаху. Они двигались быстро, но при этом почти бесшумно: над тайгой висела обычная тишина, нарушаемая только шуршащими лесными шорохами, но это ещё ни о чём не говорило – беда, запах которой принёс горький дым, была уже рядом и скалила острые зубы.
Охотники добрались до посёлка минут за двадцать – идти было недалеко, и оба знали здесь каждую тропку и каждый кустик. Игнат и Семён уже догадывались, что они увидят, и всё-таки надеялись ошибиться.
Но ошибки не произошло. Посёлка не было: на месте добротных домов, жавшихся к деревьям по краям обширной поляны, остались груды обгорелых брёвен, источавших смрад спалённой человеческой плоти. Посёлка не было, и жителей его тоже не было – были трупы, изрубленные, обезглавленные, исколотые штыками. И чудовищной гирляндой болтались на колодёзном журавле головы убитых, подвешенные за волосы…
– Мангусты, – тяжело уронил Игнат, оглядывая мёртвое пепелище. – Их повадка. Часа два прошло, не больше.
– А может, хунхузы китайские? Хотя – какая разница… – Семён с шумом выдохнул и сжал винтовку так, что побелели костяшки пальцев.
– Мангусты, – повторил старик. – Смотри сам – среди убиенных почти нет молодых парней, а девок и молодых баб и подавно нет. Они их с собой увели – мангустам нужны рабы и наложницы, а режут они только тех, кто сопротивляется, да ещё стариков бесполёзных. И ещё, – Игнат нагнулся и подобрал два винтовочных патрона, тускло блестевших в помятой траве. – Видишь?
Патроны были целёхонькими. Остроконечные пули торчали из гильз, хотя капсюли были наколоты уларами бойка.
– Осечки, может?
– Нет, – Игнат покачал головой, – это не осечки, паря. Мангусты повесили марево и заглушили огнестрел, потому-то мы с тобой пальбы и не слыхали. Не было её, Сёма, пальбы, – людей губили холодным оружием, штыками да саблями. Здесь порезвились желтокожие – нашли они нас.
– Марево, да… – задумчиво протянул молодой таёжник. – Тогда мангусты, больше некому, дядя Игнат.
Из руин медленно сочился сизый дым, и поэтому Семён не сразу понял, что ему не мерещится – взрыхлённая земля возле одного из сгоревших домов действительно шевелится. А что это значит, оба охотника поняли одновременно.
Рыть было легко – слой земли над заживо погребёнными был тонок. Таёжники быстро вскрыли яму, наполненную телами, но спасать было уже некого: в яме лежали одни лишь мертвецы – за два часа мать сыра земля высосала из них жизнь. Но нет, один из них – старик, перемазанный мокрой землёй до неузнаваемости, – чуть шевельнулся, и неправдоподобно ярко сверкнули белки его приоткрытых глаз.
– Мангусты… – еле слышно просипел откопанный и умолк, отдав последние силы и присоединившись к остальным покойникам, лежавшим в братской могиле.
Таёжники засыпали яму в молчании – им, раздавленным страшной бедой, говорить было не о чём. И только минут через пятнадцать, когда Игнат с Семёном обошли останки посёлка, убедились, что живых здесь больше нет, и что им обоим надо уходить отсюда куда глаза глядят, младший из охотников спросил старшего, сумрачно глядя на мёртвое селение:
– Скажи, дядя Игнат, а как всё это началось? Мангусты, марево это проклятое… Ты ведь давно живёшь – ты должен знать.
