Неоседланные лошади [Сборник рассказов]

Посвящается Мартиросу Сарьяну

Волосы его оттенка старого серебра. Глубокие морщины, пересекаясь, бороздят лицо. Взгляд задумчив, обращен в себя…

Медленно шел он по улице. Шел, опираясь на палку, когда детский голос вскрикнул:

— Не наступите на рисунок!

Художник остановился. Внизу, у конца его палки, начинался другой мир, самобытный и удивительный.

Маленькая девочка рисовала мелом на тротуаре, а веснушчатый мальчуган охранял ее рисунки.

— Дедушка, пройдите той стороной, — попросил мальчуган. Но художник не ушел.

Девочка рисовала на тротуаре другую девочку — с бесконечным множеством пальцев, большущими круглыми глазами, лучеобразными ресницами и бантом, завязанным бабочкой. Платье сверху донизу было утыкано пуговицами… Рядом с девочкой, нарисованной мелем, был нацарапан песик: мордочка вздернута кверху, кончик носа словно белая пуговка, а на животе — бесконечный пуговичный ряд.

Художник спросил:

— Для чего эти пуговицы?

Оторвавшись от своего занятия, девочка взглянула вверх. Ей показалось, что и художник, седобровый и седовласый, тоже нарисован мелом. И, улыбнувшись, девочка ответила:

— Чтоб он застегивал шкурку.

— Ах, вот как! — задумчиво произнес художник и тверже оперся на палку, чтобы удобнее было смотреть.

Люди шли, равнодушно обходя веснушчатого мальчугана, художника и девочку, рисующую на тротуаре. Шли, не видя нового мира, который рождался у их ног. А художник смотрел и думал с восхищением: «С какой любовью и ликованием, с детской ясностью и непосредственностью смотрит эта девочка на мир».

Лукавые веселые глаза улыбались сквозь нарисованные мелом лучеобразные ресницы; рисунок словно подмигивал художнику, а песик с накрепко застегнутой шкуркой вилял хвостиком. Казалось, мгновение, и жизнь, струящаяся по тротуару, увлечет рисунки за собой.

Склонившись к девочке, художник спросил:

— А песик кусается?

— Кусается, кусается! — воскликнула девочка с бурным желанием убедить и напугать. И вдруг, словно сама поверив этой выдумке, в ужасе отдернула руку: — Ой, укусил, укусил! Вот за этот пальчик!

Художник взял ее руку в ладонь, прищурившись, посмотрел на запачканный мелом оттопыренный пальчик и, покачивая головой, сказал:

— О, какой глубокий укус!

Девочка отдернула руку и звонко засмеялась:

— Обманула! Обманула! — и, наклонившись, продолжала рисовать.

Веснушчатый мальчуган был снова на посту. Он кружился вокруг девочки, зорко следя за тем, чтобы никто не наступил на рисунки.

«Какое у нее непосредственное видение», — мысленно повторил художник и почему-то вспомнил критика, который твердил: «Если я этого не вижу, значит, этого нет!» Воспоминание о критике отвлекло художника лишь на какую-то долю секунды и тут же забылось.

Теперь девочка рисовала на тротуаре кружочки.

— А это что? — спросил художник.

— Яблоки, — отвечала девочка, продолжая увеличивать число кружочков.

Двое прохожих с папками под мышкой направлялись к ним.

— Осторожнее! — предупредил веснушчатый мальчик, но они не обратили на него внимания. Девочка испуганно шарахнулась в сторону, и прохожие сначала растоптали песика, потом наступили на завязанный бабочкой бант, на яблоки…

Художник гневно окликнул их:

— Рисунки, разве вы не видели рисунков?

— Ну и что же? — пожал плечами один из прохожих, несущих папки. И они прошли. Прошли спокойно, равнодушно, растоптав ногами целый мир. Девочка, готовая было расплакаться, заметила волнение старого художника и, удивленно глядя на него, сказала:

— Ничего, дедушка, все можно нарисовать снова!

— Все можно снова нарисовать… — не столько ребенку, сколько сам себе задумчиво промолвил художник и, твердо опираясь палкой о землю, пошел дальше.

Он вернулся домой раньше обычного, поднялся в мастерскую и остановился перед автопортретом, висящим на стене. С полотна, взметнув кисть, смотрел на художника его двойник. Автопортрет словно был в движении. Казалось, еще мгновение — и рука, поднявшая кисть, опустит ее на полотно или же… Художнику вдруг показалось, что кисть нацелилась для удара по прохожим с папками.

С полотна смотрел на художника он сам, в те времена еще только начинавший седеть. «Вероятно, думаешь, что я постарел, — обратился художник к автопортрету и снисходительно усмехнулся, — ошибаешься! Глаз мой видит острее, а рука…»

Он выбрал одну из кистей, лежавших на стуле, — …рука не дрожит!

С минуту художник и автопортрет, взметнув кисти, смотрели друг на друга, потом, опустив кисть, художник оглядел мастерскую.

Нет, ничего не теряет художник. Он может все восстановить — достаточно расставить вдоль стен полотна, и девушка, любимая им когда-то и ставшая его женой, и парень — друг отроческих лет, которого уже нет, и уголок двора, давно уже разрушенный, и персиковое дерево, срубленное годы назад, и золото солнца, неповторимым блеском залившее Араратскую долину, и пейзаж родины, написанный кровавыми мазками, оранжевыми, синими ударами кисти, — все это вновь оживет, и вчерашнее станет сегодняшним.

Нет, ничего не теряет художник. Вот портреты его друзей. Многих из них нет в живых. Нет? Неправда! Разве не вчера, опираясь на палки, шли они вдвоем по улице, и старый поэт говорил: «Когда мне холодно, я прихожу к тебе, Мартирос. В мастерской твоей так много солнца…» Художник прищурил глаза. Пейзаж на стене излучал потоки солнца. А рядом — сочные, синие тени и страны, которые он посетил много лет назад.