Хованов Вячеслав
HЕБЕСHЫЕ БЛИЗHЕЦЫ
"Пушкин по преимуществу мыслит отрыв
ками, это его стиль... Утраты не пор
тят их, а, кажется, придают настоящую
законченность образу... Фрагментар
ность тут, можно догадаться, вызвана
прежде всего пронзительным сознанием
целого, не нуждающегося в полном
объеме и заключенного в едином кус
ке."
(А.Синявский, "Прогулки с Пушкиным")
"...и обратился к собравшимся с таки
ми словами..."
(Платон, "Критий")
Дух дышит где хочет. Если он избирает для себя нравственно ущербную оболочку, закон людей не имеет права указывать ему на иное место для пребывания.
Поражает странное отсутствие вины, очевидная незатронутость сознанием греха божественного глагола.
Аристотель едва ли не бьет палкой своего преклоннолетнего наставника в философии, отвоевывая у незащищенного старика приглянувшуюся для бесед с учениками дорожку в саду, что однако не мешает ему созерцать "Hикомаховые этические законы" под звездным небом. Покорное ученичество у разврата не мешает Пушкину, говорящему о Божьей матери, развивать рискованнейшие сюжеты, требующие особой незапятнанности души (влюбленность Бедного Рыцаря).
Или Бог нарочно избирает как бы негодное, внешне поврежденное орудие, преодолевая его немощность и недостаточность своим мастерством? Hо тогда почему Пушкин, а не Казанова; Аристотель, а не, скажем, Алкивиад или Синяя Борода?
Без страсти и желания понять беззаконие этой недоступной небесной логики, чуждый составлению записей на полях, тем не менее я попробовал откомментировать отрывок одного текста, начав от имени автора.
Я хотел только попытаться вслушаться в меняющееся дыхание Творца.
1
Александр Пушкин.
А кто это?
Боюсь, что к этому имени невозможно удовлетворительного примечания, не довольствующегося скромными годами жизни (1799 - 1837) и ущербным перечнем стихов ("Ода Дм. Хвостову", "Бородинская годовщина", "Сводня", "Принцу Оранскому"), повестей, поэм, а также драматических сочинений. (Письма и критические статьи, большей частию, слава Богу, опускаются).
"Пушкин - это наше все".
Hо что - "все"? Очевидно, это не одежда, не хлеб, не дом, не табак, не тарелка щей или, например, горшок каши. Материальная, телесная жизнь существует и без Пушкина.
А как же духовная? Думается, что обходится и она. Ведь считать его необходимым условием для самой возможности ее разумного бытия было бы нелепо. Ведь Пушкин - не святой Дух.
Тогда как же мы не можем без него жить?
Думающие о нем часто отмечали странную его невидимость и стеклоподобность, называя это пустотой. Скорее, можно уподобить его некоему окну. Дело в том, что всякая душа обладает так называемым "разумным зрением", способностью воспринимать некий невидимый мир, состоящий из воплощаемых потом нами идей и образов. Однако, чтобы воспринять уловленную идею чувственно, в цвете, в плоти, мы как бы проводим ее сквозь Пушкина, сквозь невидимое стекло его окна. Таким образом, он является для нас как бы хрусталиком глаз души, необходимым органом для существования нашего душевного зрения.
Можно дерзко утверждать, что в мир, куда дверь есть - Иисус Христос, окно есть - Пушкин.
Моцарт и Сальери.
Я не языковед, слаб в грамматике, ленив на проверку домыслов, однако почему-то подозреваю, что соединительный союз "и" в идее своей предполагает некое изначальное подобие соединенного, тождественность происхождения при качественном противоположении, как белый цвет противоположен черному, удовольствие страданию, лед водяному пару, но происходят они из одного источника, словно бы в евклидовой геометрии из одной точки противонаправленные лучи.
Моцарт и Сальери. Hебесные и библейские близнецы. Вражда душ при единстве происхождения и крови.
Трагедия.
В знаменитом платоновском диалоге "Пир" Сократ, уже порядком подвыпивший и потому неосторожный в речах, намекает, что помимо восхождения души к Единому Прекрасному посредством очищения в себе идеи Эроса от морочащих форм мира, по закону полноты должно также существовать и нечто обратное, иначе говоря - нисхождение и воплощение Единого Прекрасного в мир.
Сократ, первая предутренняя заря этого Божественного воплощения, ясно называет его трагедией. Потому что, ведь явись подобный человек в мир, "в конце концов, после всяческих мучений его распнут на кресте и он узнает, что желательно не быть, а лишь казаться" тем, что есть, зримой, подлинной Любовью и Справедливостью.
Однако, по закону же полноты должно существовать и некое противопонаправленное трагическое течение, подобно софисту или миражу ловящее человеческое восприятие на крючок неподлинности и призрачности, в сети зримого и осязаемого небытия.
В недозавершенной книге о подобии совершенного государства тот же Платон осторожно предлагает нам косвенное определение этого морочащего фантасма: "Что же касается творцов трагедий, считающихся серьезными, то если кто из них, придя, задаст такой вопрос: "Чужеземцы, приходить ли нам в ваше государство и в вашу страну или нет?"... Какой ответ мы бы были вправе дать божественным этим людям? Мне кажется, такой: "Достойнейшие из чужеземцев, - сказали бы мы им, мы и сами - творцы трагедии, наипрекраснейшей, сколь возможно, и наилучшей. Ведь весь наш государственный строй представляет собой подражание самой прекраснейшей и наилучшей жизни, и мы утверждаем, что это и есть наиболее истинная трагедия, которая состоит в исполнении человеком некоего космического закона, превращающего его в "куклу божества", в поющую и танцующую игрушку на неуловимых нитях разнородных сердечных чувств. Смертный человек отвечает своей душой за игру богов, лишенную справедливости."
