Мы с первого класса вместе учились, хотя она почти на год меня моложе. Она жила через дом от нас. Когда были маленькие, часто играли вместе, а потом не стали, — ребята ведь не играют с девчонками. В классном журнале она была записана как Барбара Моленбахер, но все ее звали Бербель. Маленькая такая, худенькая и во все совала свой нос. Отметки у нее были куда лучше моих — в школе-то ведь я не старался. Если б я выкладывался, как Бербель, наверняка бы ее переплюнул. Да только к чему?
Вот про эту-то Бербель я сейчас и расскажу.
«Чудная она, — говорили все в нашем классе. — Какая-то не такая!» Да я и сам еще совсем недавно не знал, что мне о ней думать. Иногда она мне казалась ну просто мировой девчонкой, а другой раз — прямо взбесишься, глядя на ее выходки. А меня ведь, как говорят все ребята, не так-то легко довести.
В младших классах Бербель не так уж отличалась от других девчонок. Любопытная, смешливая, болтушка. Что еще о ней скажешь? Ах, да, она темноты боялась. Одну зиму мы с ней оба ходили в хоровой кружок: и у нее и у меня голос оказался хороший. Когда домой шли, было уже темно. Она меня просила, чтобы мы вместе возвращались. А я отказался: вдруг ребята нас с ней увидят! Мне тогда было тринадцать. Так она что придумала: шла за мной, отставая шага на три; я остановлюсь — и она остановится. Вот я бесился!
Смех! Темнота ее пугала, а что про нее люди скажут — это ее не страшило.
Лет с четырнадцати она вдруг стала меняться и оказалась белой вороной среди других девчонок. А ей хоть бы хны. Если что у нее не получится, как задумает, ей ничего не стоит в этом признаться. Лично мне это всегда давалось с трудом. Я вообще был нормальный, такой же, как все в нашем Оберкратценбахе. Не такой бешеный, как эта Бербель. Не такой беспокойный — вот оно, правильное слово! Да, Бербель словно везде распространяла беспокойство: в школе, в семье, во всем нашем Оберкратценбахе.
В четырнадцать лет она начала задавать вопросы учителям. Без конца все выспрашивала. До того доходило, что учитель и ответить не мог на ее вопрос. Спрашивала, для чего вообще нужны войны — ведь деньги-то эти можно было бы не на оружие тратить, а на что-нибудь хорошее, для всех нужное. Или вот зачем, например, в поезде есть вагоны первого класса, а есть второго и третьего. А в больнице палаты первого и второго класса. Или почему водку и сигареты не запретят продавать, если они такие вредные. Или вот как же это могло так случиться, что Гитлер всех держал в своей власти и все — вся нация, весь народ — были словно кролики перед удавом. Она даже учителя закона божьего спросила: неужели он всерьез верит, что есть бог?
Все эти вопросы, конечно, и нам не раз приходили в голову. Только никто и не думал обращаться с ними к учителям. Но самое невероятное было то, что она спросила про бога. С богом лучше не связываться, раз уж больше не веришь в этого старца с бородой. Все равно ничего путного не получится.
Учитель закона божьего был у нас тогда совсем молодой. Он изо всех сил старался, чтобы урок был как можно интереснее. Всякий раз начинал с какой-нибудь темы, которая и нас занимала, а в конце все равно подводил к Христу. Ну да пускай его говорит, думали мы. Он ведь хочет, как лучше для нас, да и сам верит во все эти чудеса. Мы переглядывались, подмигивали друг другу, но к нему не приставали.
Одна только Бербель постаралась, чтобы он ее убедил.
— Ну конечно, разумеется! — ответил учитель на ее вопрос.
— Тогда докажите мне это, — сказала Бербель.
До конца урока они все спорили друг с другом, да так горячо, что про нас и вовсе позабыли. А мы в это время выполняли домашнее задание по математике. Даже на переменке они дискутировали, и еще в тот же день, после школы, Бербель отправилась в кирху, чтобы взять там какое-нибудь поручение в Молодежной группе помощи больным, старикам и бедным. Целый год она бегала туда каждый день и только и говорила, что о спасении души да о воскресении из мертвых. И о том, что тот, кто верит в бога, чувствует твердую уверенность, что бог есть и что нужно обновить жизнь изнутри, с помощью Христа, надо только во всем ему следовать. В общем, здорово капала нам на мозги. Ни о чем нормальном с ней и поговорить нельзя было. Всех хотела обратить в веру, всех убедить, даже на экскурсии и в бассейне. Все уши нам прожужжала про десять заповедей и сама принимала их всерьез. Как-то раз я ее обхамил, а она на другой день подходит ко мне до уроков и говорит:
— Я вчера на тебя здорово разозлилась, а теперь очень жалею об этом. Ты уж прости меня.
Я совсем опешил и что-то там промямлил. Кто перед кем должен был извиниться — я перед ней или она передо мной? Да и вообще — кто же это извиняется из-за такой чепухи?
А потом нашего учителя перевели куда-то в другое место. Да, до этого он еще успел жениться и стал уже не пастором, а воспитателем в Молодежной группе. И вскоре она стала вдруг жаловаться, что потеряла веру, «как ни старалась ее удержать»! Целые дни ходила заплаканная. Наша классная руководительница — вообще-то она в порядке — спрашивает, что это с ней, а Бербель и отвечает слово в слово:
