Что есть правда? Ученые мужи ее ищут. Поэты ее воспевают. Хорошие короли отдают золото, чтобы ее услышать. Но в тяжелые времена правда – это первое, чему мы изменяем.
ПЕРВЫЙ из ОДИННАДЦАТИ о правде
Правда? Это всего лишь переодетая ложь.
ВТОРОЙ из ОДИННАДЦАТИ о правде
Тому, кто решился на измену, было не найти ночи идеальнее этой. Траурные церемонии, длившиеся три дня, завершились, и почти все горожане разошлись по домам, чтобы поесть – впервые за это время. Некоторые остались, но их внимание было приковано к Восточным воротам, через которые должна была въехать королева, возвращаясь в город с ежегодным визитом.
По улицам пополз туман. Он стекал с Шаньлонских гор, находившихся неподалеку, и окутывал выложенные известняком бульвары. А когда он спустился во внутренний двор дворца, вслед за ним показались девушка и ее брат.
Они вышли из тайного прохода, который был хорошо известен девушке, – пожалуй, даже слишком хорошо, учитывая ее статус, – и торопливо заскользили между дворцовыми постройками и укреплениями по направлению к рыночным рядам. Когда они добрались до ветхой арки, которая вела в квартал красных фонарей, в животе девушки словно вспыхнул тлевший уголек. Эта часть столицы империи пользовалась дурной славой. Некоторые приходили сюда, чтобы купить тепло. А она?
Она пришла, чтобы купить правосудие.
Но прежде, чем она успела сделать шаг вперед, брат остановил ее.
– Миледи…
Она бросила на него раздраженный взгляд. О чем он думал, обращаясь к ней «миледи» в этом месте? Чего там, мог бы сразу назвать ее принцессой Хэсиной.
– Да, Цайянь?
– Еще не поздно вернуться.
Хэсина сжала в руке стеклянный пузырек, висящий на ее широком шелковом поясе. Да, они могли вернуться. Стоило ей позволить себе, и вся ее решимость поблекла бы, словно облачко яда, заключенное в пузырьке. Это было легко. Решить, как жить с этим дальше… гораздо сложнее.
Сдавив пузырек еще сильнее, она повернулась к брату. Он казался на удивление спокойным, как будто ему не грозила смерть от тысячи порезов[1] за то, что он собирался совершить. Хотя его ханьфу[2] был неаккуратно пошит, он все равно выглядел безупречно. Каждый темный волосок в тугом пучке лежал на своем месте.
– Сомневаешься? – Она надеялась, что он ответит «да». Все-таки это был Янь Цайянь. В пятнадцать лет он сдал экзамены и поступил на государственную службу. В семнадцать стал виконтом императорского двора. К девятнадцати заслужил славу человека с безупречной репутацией и безупречным умом. Сейчас он впервые в жизни принимал неверное решение ради нее.
Он ответил вопросом на вопрос:
– Как бы вы отыскали дорогу?
– Что, прости?
Цайянь поднял бровь.
– Вы надеетесь, что я скажу «да», потому что хотите продолжить путь в одиночестве. Но мы договаривались иначе: я поведу вас до конца или не поведу к этому человеку вообще.
Мы договаривались. Один Цайянь мог говорить об измене так скучно.
– Я не смогу защитить тебя. – Хэсина завела одну ногу за другую под подолом своего рюцюня[3]. – Если нас схватят… Если кто-нибудь нас заметит…
Под отвесом черепичной крыши ветхого ресторанчика какой-то мужчина забасил оперную мелодию, потом послышался звон бьющегося фарфора. Но голос Цайяня все равно прорезал ночь.
– Вы не обязаны меня защищать, миледи. – Он смотрел куда-то вдаль, и его профиль резко выделялся в свете красного фонаря. – Он был и моим отцом тоже.
В горле Хэсины стал ком. Она была обязана защищать его так же, как это делал ее отец – их отец. «Не в наших силах повлиять на жизнь каждого человека на земле, – сказал он ей десять лет назад. В тот зимний день он привел во дворец близнецов – худенькую девочку и болезненного мальчика, детей трущоб. – Но если мы способны поднять хоть кого-то своими двумя руками, этого достаточно».
Хэсина не помогала Цайяню подняться, она сбивала его с пути. Но когда он протянул ей руку, она, к своему изумлению, сжала его пальцы. Уверенность брата передалась ей, и они вошли под арку вместе.
Они попали в мир кособоких домишек: чайных и ресторанчиков, борделей и лавок ростовщиков, – которые жались друг к другу, словно трубочки во флейте Пана[4]. Из дверных проемов, прикрытых бумажными шторами, вываливались полуодетые мужчины и женщины, покачивавшие определенными частями своих тел. Хэсина отвела взгляд и прижалась ближе к Цайяню.
– Мне лучше идти впереди. – Когда-то Цайянь называл домом улицы похуже этих и теперь прокладывал путь среди торговцев с поразительной легкостью. На встречавшихся им попрошаек он не обращал никакого внимания. Даже на того, что следовал за ними с тех пор, как они зашли в квартал.
– Берегитесь ночи! – кричал бедняк, потряхивая треножником Дин