Наши времена

Новоселу Михлу Прилуцкому с женой Итой и дочерью Лизой не пришлось нанимать машину для перевозки вещей из старой квартиры. Считанные метры отделяли от нового дома его собственный домик, который был огорожен ветхим деревянным забором. Каждую зиму забор падал и, распластанный, уходил под снежный покров. Весной Михл его поднимал и ремонтировал. Во дворе был садик: две вишни, одна яблоня и одна груша. Груша была общая — ее ствол находился на участке Михла, а ветви с плодами простирались за плетнем, над территорией соседа. Были во дворе дровяной сарайчик, курятник и еще одно чрезвычайно убогое сооружение с замочком на двери.

Избу с участком Михл приобрел много лет назад, когда он из местечка Липовец на Украине переехал в Москву, где к тому времени уже жил дядя Нисон. Добрый и преданный дядя Нисон писал всем своим липовецким родственникам, чтобы они долго не раздумывали, не медлили и приезжали в Москву. «Не обещаю вам, — писал он, — золотых карет или медовых рек, но уверяю вас, люди здесь имеют на хлеб и к хлебу. Рассказывают, что когда-то, во время оно, при царизме, во всей Москве было всего-навсего двенадцать евреев — восемь купцов первой гильдии и четыре дантиста, они имели право жительства. Теперь, слава богу, равноправие». Бодрое письмо от дяди Нисона получил и Михл — потомственный бедняк, женившийся на девушке, такой же беднячке, как и он. Звали ее Ита. Приданого у Иты было — одна-единственная пуховая подушка. Не один и не два года мать Иты собирала для этой подушки пух; когда она накануне праздника отправлялась с курицей к резнику, то обязательно брала с собой мешочек, ни одно перышко не должно было пропасть. Михл — круглолицый, краснощекий — производил такое впечатление, будто ежедневно имел на обед чолнт или кугл[1], но эти вкусные блюда редко видел даже в субботу. Лоб у Михла — высокий, открытый, с залысинами, лоб настоящего ученого, мудреца, однако ни ученостью, ни мудростью Михл особенно не отличался. Кладезем ума являлась Ита. Сразу после свадьбы она стала верховодить им, да так жестко, что его в местечке не замедлили прозвать «Михеле-бычок». Прозвище так укрепилось за ним, что перекочевало и в Москву. Земляки, родственники зовут его «бычком» (разумеется, за глаза) и по сегодняшний день.

Отдаленная улица на одной из окраин города, где поселились Прилуцкие после приезда из Липовца, мало чем отличалась от местечковой улицы: деревянные дома с низкими оконцами, дремучая тишина. В четверти часа ходьбы от нее простиралось шумное, бурлящее, ни днем, ни ночью не утихающее шоссе, но на Казарменной улице — когда-то здесь находились солдатские казармы, отсюда и название — было спокойно и тихо, крик петуха на одном конце улицы слышен был на другом ее конце. Переселенка из местечка Гайсин разговаривала через окно с женщиной из Хмельника, сообщая последние новости.

В годы нэпа многие жильцы этой улицы были кустарями-одиночками. Пара хромовых сапожек, шевиотовый костюм, кепка по последней моде находили сбыт на Преображенском и Перовском рынках. Затем кустари-одиночки вступили в артели, но, чтобы свести концы с концами, подрабатывали дома. Днем швейная машина была покрыта скатеркой, на ней чинно красовалась ваза с цветами, а вечером она бойко стучала, шила-мастерила все для той же Преображенки и Перовки. Между тем подросшие дети, закончив школу, устремились в институты, и через каких-нибудь четыре-пять лет их родители поздравляли друг друга:

— Наш в этом году кончил. А ваш?

— Тоже. Его оставляют в аспирантуре.

Заканчивали МВТУ, университет, медицинский, иняз. Менялись люди, менялись профессии, только улица оставалась такая же неприметная, неказистая. И вот теперь ее сносят — дом за домом. Собственно, ее уже почти целиком снесли. Ита в новой кухне варит обед и между делом смотрит в окно. Она видит, как рабочий залез на крышу ее бывшего дома и срывает листы железа. Они изъедены ржавчиной, дырявые. Сорванные с крыши, они с глухим стуком падают вниз на кучу свежей глины, нарытой сегодня с утра экскаватором. Каждый год, в лучшем случае через год, непременно нужно было крышу латать. А разве так легко было достать кусок жести? «Бычок» чуть свет отправлялся в магазин хозтоваров, чтобы быть первым в очереди и купить рулон толя, рубероида.

От крыши уже ничего не осталось, торчит одна голая кирпичная труба, и вот экскаватор, перестав копать траншею, тяжело — на гусеницах у него наросли груды глины — подполз к домику и с ходу, всей своей тяжестью ударил по стене. Домик рухнул, подняв столб густой пыли. Когда пыль улеглась, можно было увидеть беспорядочную кучу бревен и досок, в большинстве — сплошная труха, одно гнилье. Михл с самого утра ходит по двору, как курица, у которой сломали насест, роется в мусоре, отбирает все, что может пригодиться в хозяйстве, собирает разные дощечки, щитки для балкона новой квартиры; дощечек и щитков хватит уже не на один балкон, но он все еще что-то ищет, роет, копает.

Что он там найдет? Какие сокровища припрятаны для него в этой свалке? Разве мало вещей пришлось выбросить за ненадобностью? Две керосинки, два керогаза, примус. Ита попыталась их продать, охотников не нашлось, только пожимали плечами, тогда она решила отдать даром, опять же морщились. Швырнуть на свалку — рука не поднималась, столько лет они шумели, коптили, чадили, глотали целые бидоны керосину. Ита поместила керогазы в углу на балконе, прикрыла, словно покойников, черным платком, а керосинки и примус поставила во дворе на видном месте, поближе к улице — кому нужно, пусть возьмет. Но даже утильщик не явился. Мальчишки стали играть ими, как мячами, бросали, швыряли во все стороны, пока истерзанная машинерия не упала в канаву, где и нашла наконец в стоячей воде свой вечный покой.