В старые времена на севере бытовала поговорка: «Кругом — мох, посредине — ох!» Она особенно подходила к деревушке Спировой, Олонецкой губернии, в которой прошли мое детство и юность. Стиснутые лесом и болотами, словно заплаты на рубище, пестрели там крохотные земельные наделы. Крестьяне от снега до снега трудились над ними, но суглинистая почва плохо вознаграждала труд. Мало у кого в деревне хватало своего хлеба до масленицы.
Нашей семье жилось особенно тяжело. Мне только минуло пять лет, когда пожар уничтожил избу и сарай. Сгорели лошадь — единственная кормилица — и с большим трудом выращенная корова. Старшие братья Терентий и Иван нанялись пастухами, сестры Матрена и Анна пошли батрачками к богатеям. С семи лет и мне пришлось пасти скот: устроился в подпаски к пастуху Игнату, недавно вернувшемуся с русско-японской войны. Сидя на пригорке, он часами рассказывал мне о боях, в которых участвовал, а я с жадностью слушая выпытывал подробности, просил рассказать о штыковых схватках.
— Замечаю у тебя большой интерес к военному делу. Видно, быть тебе ефрейтором или унтером, — говорил мне Игнат.
От того времени в памяти у меня осталось одно неистребимое, постоянное, сосущее чувство голода.
Как-то отец пошел к псаломщику, чтобы получить деньги за пахоту, и меня взял с собой. Когда мы вошли в избу, хозяин ел пшенную кашу. Я жадно смотрел на него и облизывался — пшенная каша была для меня пределом мечтаний.
Отец хорошо понимал мои чувства. Выйдя от псаломщика, он сказал:
— Ничего, Вася, подрастешь — пойдешь в школу. А выучишься, как псаломщик, тоже будешь есть пшенную кашу.
Крепко запали мне в душу эти слова.
Отец купил на мой пастушечий заработок старые бахилы, и я пошел в школу. Трудно было осенью и весной работать и учиться. На рассвете выгонял скот в поле, поручал его своей младшей сестре. Вечером, после занятий приходилось делать крюк в несколько верст, чтобы пригнать стадо в деревню. Вставал я раньше всех. Хорошо еще, если можно было взять с собой кусок хлеба. Часто бегал в школу с пустым желудком.
Волостная школа, или, как ее называли, «училище», находилась в деревне Шуринге, в трех верстах от Спировой. Она была рассчитана на пять лет обучения в двух классах: младшем — с тремя отделениями и старшем — с двумя.
На третьем году учебы в нашем отделении появился новичок — Вася Потапов. Он приехал из далекой приозерной деревушки и был еще беднее меня. Днем он учился, вечером просил милостыню, а ночевал у кого-либо из крестьян или в школьной столярной мастерской. Мы подружились с ним. Когда начались сильные морозы, я оставался ночевать с Васей, и он делился со мной последним куском хлеба.
В деревне тогда считали: научился читать, писать — и уже грамотный. Поэтому после третьего отделения во второй класс пошли немногие. Меня и Васю продолжать учение убедил наш новый учитель Иван Емельянович Алексеев. Он всей душой был предан делу народного просвещения, из губернского города приехал в нашу глухомань, чтобы сеять «разумное, доброе, вечное».
Еще когда мы учились в третьем отделении, Иван Емельянович вечерами «приходил к нам в столярную мастерскую, интересовался, как мы готовили уроки, поощрял наклонности Васи к рисованию, а мои — к пению. Он увлекательно рассказывал о Ломоносове, пешком ушедшем с берега Белого моря учиться. Беседы Ивана Емельяновича пробуждали у нас жажду знаний. Все чаще и. чаще мы возвращались к мысли последовать примеру своего гениального земляка.
В 1907 году мы с Васей закончили школу. Выпускные экзамены сдали успешно и получили похвальные грамоты. Алексеев тут же начал хлопотать, чтобы нас зачислили в уездное училище на «земский счет». Мы написали прошения, и учитель переслал их в уездный центр — город Пудож.
Ответа ждали долго. Волостной писарь предложил мне работать у него помощником за три рубля в месяц. К чести родителей, хотя такое жалованье для них было большим подспорьем, они не противились моему стремлению продолжать учебу.
Только в конце лета из Пудожа пришло «казенное» письмо. Земская управа сообщала, что я в училище принят, занятия уже начались и мне надлежит поспешить с прибытием в город.
Отец принял героические меры для моей экипировки: у старьевщика купил в долг поношенные, но еще крепкие брюки в полоску, ватный пиджак и старую офицерскую фуражку с малиновым околышем. Мать отдала мне свои сапоги.
Поскольку Вася Потапов, также принятый в училище, ушел раньше, мне одному пришлось прошагать 224 версты по безлюдной лесистой местности.
Полученные в Шуринге знания позволяли нам с Васей поступить сразу в третий класс уездного училища. Вступительные экзамены по всем предметам мы оба сдали, но оба же споткнулись на «законе божьем». И не то чтобы мы не знали его. Просто старый протоиерей Разумов придрался к тому, что, читая рождественскую молитву, мы вместо слов «с небес зрящите» произнесли на деревенский манер «снебездряшите». Поп рассвирепел, обозвал балаболками и настоял, чтобы нас приняли во второй класс.
Поселились мы в открытом земской управой общежитии. Каждому из десяти принятых в училище крестьянских парней выдали по одеялу, матрацу, набитому соломой, и подушке. Кроватей не было, и спали мы на полу. Кормили нас впроголодь. На завтрак и ужин полагались ломоть хлеба и кружка чаю. Обед же обычно состоял из горохового супа или ухи из сушеной рыбы и тарелки жидкой пшенной каши. Поэтому мы частенько бродили по убранным огородам в надежде найти не замеченную хозяевами картошку или морковь,
