На пристани

В наше время женщины не носят белые платья, а жаль. Это так красиво — женщина в белом платье. Да если еще стать у нее. Следует, правда, заметить, что статная женщина хороша и в любом платье. Но все же… все же лучше в белом. В отрочестве и юности нравилось мне любоваться белыми платьями.

После войны, году в пятьдесят каком-то, когда по деревням в сельповских лавках стали продавать различную материю или товар, как говорили тогда, шили заневестившиеся девушки и молодые женщины себе белые платья и выходили в них на улицу.

Иная идет по зеленой улице по траве, да плавно так. Белое на ней платье, полуботинки светло-коричневые, носочки белые с синей каемочкой, на плечах радужная косынка, волосы со лба гладко зачесаны, по спине тугая толстая коса с бантом. Ах, как прелестно. До сих пор помню одно платье, забыть не могу.

Прошлым летом сидел я на обской пристани районного села, пароход ждал. Плыть мне надобно было вниз по Оби и довольно далеко. Августовский день был сухой, солнечный, но не жаркий, дремотный как бы. Августа оставалась всего неделя, и осень уже проступала во всем: огрубела, полегла трава, листья на деревьях пристанского сквера и в палисадниках рубленых домов заметно тронуло желтизной, на противоположном лесистом берегу различались желтые и красные цвета — пожелтели березы, покраснели осины.

Я сидел под деревьями на скамье с высокой спинкой, отложив прочитанные газеты, смотрел на текучую воду, за реку, думал, и никто не мешал мне. Люблю я такие вот тихие маленькие пристани на Оби, на притоках ее, пристани районных сел или просто сел, где пассажиров всегда всего несколько человек, все давно знают друг друга, идет размеренная сложившаяся жизнь, на пристань провожать приходят с гармошками, в ожидании парохода закусывают прямо на воздухе, разложив снедь, ведутся неторопливые обстоятельные разговоры о хозяйстве, сенокосе, огороде, детях и прочих заботах. А подплывет пароход, начнут прощаться, целоваться неловко, всплакнут, долго будут махать отплывшему пароходу рукой.

Так вот сидел я в задумчивости некоторой, отдыхал, и времени свободного было у меня более двух часов. Из тенистого переулка к пристани спустилась рослая сильная девушка в белом платье с хозяйственной, не тяжелой, судя по всему, сумкой в правой руке. Поставив на траву неподалеку сумку, стоя около дерева, она оглянулась, поймала мой взгляд и долго и пристально, не мигая, посмотрела на меня. Затем прошла к воде на дощатый причал, побыла там немного и вернулась обратно к дереву. Пустая скамья была за ее спиной, но девушка не хотела садиться, прохаживалась среди берез и рябин, изредка поглядывая в мою сторону.

Все в ней было привлекательно: рост, стан, поступь. Загорелые ноги, загорелые открытые до плеч руки и шея. Густые рыжеватые волосы стянуты были на шее узлом. Лицо веснушчатое, но веснушки ничуть не портили ни щек, ни лба, а напротив, были вроде бы необходимы ей — глазам, улыбке. И вся она была такая свежая, здоровая, такая чистоплотная. Ко всему еще — белое платье. И не чисто-белое, а с чем-то таким едва проступающим по полю — не то травой, не то веточками, не то листочками, что мне особенно нравилось.

Полузабытым почти, дале-еким потянуло на меня из юности деревенской, из тех сумеречных теперь уже дней. Вечер, цветущие по огородам подсолнухи, амбары, тополя, мост через Шегарку, луна, негромкие печальные звуки гармони, затравеневший переулок, запахи полыни, запахи подсохшего в лугах сена, белое платье…

Задумавшись заново, не заметил я, как девушка подошла к моей скамье. Подошла она с правой стороны, со спины как бы.

— Простите, — сказала девушка. Звучный переливчатый голос ее лился изнутри, был прямо сама мелодия. — Простите, вы не… такой-то?

— Да-а, — неопределенно произнес я, вздрогнув от неожиданности. И встал совершенно машинально. Но встать-то надо было.

— Я вас сразу узнала, — улыбнулась девушка. — По фотографиям в журналах. Не сердитесь, пожалуйста, что я вас отвлекла. Но так странно было увидеть вас здесь, в селе, на пристани. Дело в том, что… я ваша давняя читательница. Пристрастная, можно сказать. У меня есть ваши книжки. Не все, правда, но есть.

— А-а, — с той же неопределенностью протянул я. И мы оба замолчали.

Тогда, пододвинув к себе с другого края скамьи газеты и портфель, пригласил я девушку сесть: она не уходила, а стоять перед нею чуть ли не навытяжку было как-то неловко. Девушка села, опустился и я на свое место. А раз пригласил сесть, значит, следует затевать и вести какой-то разговор — иначе как?

— Платье у вас красивое… белое, — начал я, находясь в смущении.

— Это я сама пошила, — сказала девушка. — Мама «Работницу» выписывает, а там выкройки всякие. Смотрю, вот этот самый фасон. Машинка у нас своя, мама меня лет с пятнадцати приучила кроить и шить. Ну и вязать, понятно. Я и переняла от мамы. И материю вместе выбирали. Я так люблю белый цвет. А еще — синий.

Все это она говорила просто и искренне, без малейшего кокетства, жеманности, без всякой игры и желания нравиться. Слушать ее было приятно. Слушая, любовался я ее большими красивыми руками и длинными ровными пальцами. Руки и ногти рук были ухоженны, что также вызывало симпатии к девушке. Крупные колени, прикрытые подолом, держала она вместе, на ногах девушки были белые поношенные слегка босоножки с ремешком.