НИКТО НЕ ЗНАЕТ ДНЯ И ЧАСА
Ярко блестела пыльная дорога в утренних лучах весеннего солнца, извиваясь вдоль могучей реки. На юге, окутанный туманом и скрытый под облаками пыли, сотрясал окрестности гудящий город-колосс.
Зеленый автомобиль мчался вперед через селения, мимо вилл и садов. Пыхтя и содрогаясь, он остановился перед огромным парком. На шум прибежал привратник в ливрее. Тяжелые ворота раскрылись. Автомобиль двинулся по аллее, усаженной прекрасным старым орешником, миновал обширную поляну, на которой высился греческий храм, и направился к сверкавшему между деревьев мраморному дворцу, построенному итальянским архитектором для автомобильного фабриканта-миллионера.
Мюриэль Брайс вышла из автомобиля и последовала за служителем по широкой лестнице в рабочий кабинет фабриканта. Ее стройная фигура в светлых одеждах резко выделялась на темном фоне мрачной комнаты. Она вынула шпильки из большой белой шляпы и положила их на дубовый стол, поправила свои светлые,
завитые волосы, достала из висевшей на руке маленькой золотой сумочки зеркальце и стала себя осматривать. С довольной улыбкой она встретила глядевшее оттуда красивое розовое личико. Крупные изумрудные серьги мягко оттеняли светлый блеск спускавшихся на лоб и уши кудрей и глубоко сидящие, большие серые глаза. Она слегка попудрила щеки и поспешно захлопнула сумочку, так как послышались шаги. Большая дубовая дверь отворилась; вошел Генри Уорд.
Высокого роста, широкоплечий, с властным ртом, хищным подбородком и густыми, поседевшими бровями, фабрикант казался олицетворением неограниченной силы. Видно было, что для этого человека не существует препятствий, что для него нет невозможного, что эта сила непобедима.
«— Я вас ждал еще вчера», — сказал он сухо.
— Я не могла приехать.
— Дело спешное… Оно должно быть закончено до завтра. Если вы не можете исполнить мои требования немедленно… Может быть, было бы лучше, если вы совсем отказались…
Неумолимо испытующим взглядом он впился в красивое лицо молодой женщины.
Мюриэль Брайс вздрогнула, но выдержала его взгляд. В ее серых глазах вспыхнул злой огонек, красивое лицо перекосилось, все мускулы стройной фигуры сразу напряглись. В ее голосе зазвучала та же резкость, что слышалась в словах фабриканта.
— Вы не имеете права так говорить со мной. Свои задания я всегда выполняла. Вы прекрасно знаете, что вся моя жизнь, все мое существование принадлежит нашему делу… Вы также знаете, что я его ненавижу, этого…
— К чему столько слов? — прервал он ее. — Хорошо. Пойдем, поговорим о подробностях.
Он подошел к большому шкафу красного дерева и нажал кнопку. Дверцы шкафа распахнулись, открыв вход в небольшую комнату без окон, ярко освещенную электричеством.
Мюриэль Брайс вошла туда; фабрикант последовал за ней. Дверцы бесшумно закрылись за ними.
Полчаса спустя оба вернулись в рабочий кабинет. Щеки молодой женщины пылали огнем, а серые глаза лихорадочно блестели. Желтовато-серое лицо Генри Уорда, наоборот, было таким же бесстрастным, как прежде, лишь в жестоких глазах его светилось еле заметное довольство.
«— Вы можете положиться на меня», — произнесла женщина. Ее голос звучал не совсем уверенно.
— Зачем вы это говорите? Если бы я этого не знал, я не стал бы связываться с вами. — Он сухо засмеялся. — Человек, который осмелился бы меня обмануть, еще не родился.
Немного помолчав, он прибавил:
— Когда… будет покончено, не вздумайте сообщать мне об этом. Не надо и приходить ко мне. Когда вы мне опять понадобитесь, вы об этом будете извещены. А теперь можете идти.
Не подавая ей руки, он некоторое время пристально смотрел на нее.
«— Жаль, что вы так фанатичны», — сказал он наконец, — как женщина, вы могли бы одной только красотой своей принести нам гораздо больше пользы. Но вы не умеете притворяться, ненависть у вас прорывается наружу как раз в те минуты, когда ее необходимо скрыть. Жаль.
Минуту спустя автомобиль жужжал по дороге, по направлению к дымной завесе, за которой скрывался Нью-Йорк.
Весенний день клонился к вечеру. Мягкие фиолетовые тени легли на ателье небольшой красивой виллы в одном из аристократических кварталов города. Грэйс Мэтерс отложила кисть в сторону и обратилась к Джону Роулею, который, сидя на мягком турецком диване, курил сигаретку, лениво пуская голубые клубы дыма.
— Будет, — сказала она. — Подойди, посмотри — нравишься ли ты себе.
Молодой человек поднялся, приблизился к художнице и через ее плечо начал разглядывать портрет.
— Я совсем не знал, что выгляжу так солидно, — пошутил он. — Ты меня идеализируешь. Под портрет напрашивается подпись: «Государственный муж».
Молодая женщина прильнула к нему.
— Я тебя вижу таким, Джон, и не я одна, а и многие другие. Разве ты не знаешь, для скольких беспомощных, эксплуатируемых, порабощенных людей ты являешься единственной надеждой? А теперь, когда ты избран в Конгресс, ты можешь осуществить эту надежду.
Он печально улыбнулся.
— Один против целого мира! Ты не должна ожидать слишком многого, дорогая. Не забывай, что я выступаю против того, что является самым дорогим для среднего американского обывателя: против его прибыли. Вся страна одержима бесом наживы, всякое чувство человечности поглощается охватившей всех безумной жадностью. К тому же искусственное возбуждение патриотизма, бессмысленная травля иностранцев, евреев, всех радикальных элементов… Но, — в его голосе сразу зазвучала твердость и радость надежды, — я буду бороться всеми силами, на каждом повороте их преступного пути они встретятся со мной, при каждом их злодеянии я буду стоять на их дороге. Америка не должна терять своих старых идеалов; страна, имевшая своим президентом Авраама Линкольна, не может надолго остаться под властью кучки миллионеров.