М.Горький
Музыка
Я сижу в кабинете жандармского полковника, в маленькой комнате, сумрачной и тесной; широкий письменный стол, три кресла, обитые тёмной кожей, такой же диван и большой шкаф почти сплошь заполняют её; тягостное впечатление тесноты особенно усилено обилием фотографий на стенах.
Их очень много: группы военных, дамы, дети, снимок с какого-то лагеря, незнакомый мне город на крутом берегу реки, белая лошадь, которую держит на поводу маленький кадет, и монах, снятый во весь рост, - он похож на каменную бабу в степи.
Полковник - высокий, в серой тужурке, немножко сутулый. Лицо у него прозрачное, худощавое. Его голубовато-серые глаза велики и красивы, но смотрят печально, устало. Ему, вероятно, немногим больше сорока лет, но борода у него - седая, волнистые волосы редки, по левой щеке часто пробегает судорога, заставляя его мигать.
Сунув руки в карманы тужурки, он медленно шагает длинными ногами мимо стола и нездоровым голосом говорит:
- Как же вы это объясните, а? Это нужно объяснить...
В кабинете два окна, но они плотно закрыты тёмно-красными шторами; между мною и полковником - красноватая, душная мгла, насыщенная запахами кожи, лекарства и крепким дымом душистого табака.
Когда конвойные вели меня из тюрьмы по весёлым улицам города, я чувствовал себя героем, воспоминания о несправедливостях жизни разжигали в сердце красивый гнев юности, и я шёл на допрос, как на единоборство.
Сначала я отвечал на вопросы полковника задорно, грубовато, добиваясь от него криков и угроз, стремясь вступить в спор со злою вражьей душой, но, когда я присмотрелся к его восковому лицу и печальным глазам, прислушался к его надломленному голосу и равнодушным вопросам, - в сердце всё погасло, задор исчез, стало тягостно, скучно и неловко.
Врага - не было, и не было ничего злого в этом усталом человеке. Ему бы сегодня, в светлый день весны, уйти в поле, в лес и лечь там на молодой траве, лицом в небо, а он кружится по комнате, напрасно теряя время со мною, ставя мне всё один и тот же надоедный вопрос:
- Зачем вы ездили в Ярославль?
- Я же сказал.
- В это нельзя поверить, - говорит он, внимательно разглядывая пепел папиросы, и снова шаркает туфлями по паркету.
Он смотрит на всё вокруг странно пристальным взглядом, как будто вещи в кабинете незнакомы ему, не нравятся или он не находит среди них чего-то нужного. Иногда он молча кивает головою так сильно, что борода его, касаясь груди, расстилается по ней веером. Он похож на степную птицу, которая кружится над разорённым гнездом.
Впервые вижу я такого человека, и мне думается, что он только один на земле такой.
- Послушайте, - говорит он, остановись и вынув часы, - что же у нас будет, а? Пора вам прекратить это соловецкое сиденье.
И, щёлкнув крышкой, продолжает, глядя в угол, где в сумраке белеет бюст Александра II:
- Вы думаете, я желаю вам зла, хочу держать вас в тюрьме и прочее? Напрасно. Зачем? Зачем вам торчать в тюрьме?
- Выпустите.
Судорога перекосила его прозрачное лицо, глаз закрылся.
- Не могу, - сказал он, сухо кашляя, крепко поглаживая щёку. На указательном пальце правой руки надето толстое и, должно быть, тяжёлое обручальное кольцо. - Нужно иметь правдоподобное объяснение вашей поездки. Я уйду... на четверть часа, а вы - подумайте и напишите...
Он подошёл к двери, остановился там и, держась за ручку её, тихо сказал:
- У меня в Петербурге сын студент, ровесник вам... И, может быть, в этот момент его тоже вот допрашивает жандармский офицер... Понимаете? Вот как...
Я остался один в красноватой мгле; слова о сыне задели что-то во мне.
"Вот как", - эхом звучало в памяти, и тихо сказанные слова принимали форму вопроса:
"Вот как?"
Обиженно надув щёки, со стены смотрел на меня монах, косила глазом лошадь; полная дама, улыбаясь, разглядывала своё голое левое плечо. Занавесы окон проточены молью, - если пристально смотреть на них, сквозь маленькие дырочки видно бирюзовое весеннее небо.
Полковник слишком часто произносит слово "зачем". Нехорошо чувствует себя его сын, если только он, - вот так же, как я, - сидит в кабинете жандарма.
Уходя, полковник притворил дверь неплотно, и теперь в кабинет вливается тревожными ручьями музыка, - где-то в доме играют на рояле.
Было нестерпимо скучно, музыка звала ближе к себе; я встал, подошёл к двери и выглянул в светлую, полную солнца комнату.
За открытым окном празднично шумит весенний день; узорные тени деревьев лежат на подоконнике и на полу. Против меня - маленькая дверь; за нею слышны звон шпор, мужские голоса, треск разрываемой бумаги, - это мешает слушать музыку; играют в комнате налево; дверь в неё завешена пёстрым, приятно слинявшим ковром; он тихонько колеблется. Музыка уводит от действительности, забыл, где нахожусь, - приподнял ковёр и очутился в небольшой гостиной. Около двери стоял высокий трельяж с цветами. Я встал между ним и драпировкой, - здесь было очень хорошо слышно, и я видел сквозь листья цветов музыкантшу: она сидела спиною ко мне, - очень тонкая, с голой шеей, в каком-то восточном халате из шёлка, пёстром и лёгком. Голова у неё была маленькая, в кудрявых, тёмных волосах. Она играла без нот, негромко, медленно, как бы вспоминая забытое. Её тонкие пальцы перебирали клавиши басов неуверенно, правая рука суетливо бегала по среднему регистру, и я долго следил за трепетом её рук, чувствуя в различности их движений что-то смятённое, робкое и печальное...
