Вихрастые потоки воздуха слизывают со льда залива выпавший накануне снег, который еще не успел слежаться и затвердеть, гонят его к далеким настывшим берегам. Ветер, распалясь в неистовом беге над равниной моря, натыкается на прибрежную гряду сопок, с жестким хрустом бьется о нее и, по-волчьи взвывая от боли, срывая с оголенных вершин сопок мелкую гальку, песчинки, как бы подпрыгивает вверх, а потом обрушивается всей своей мощью на поселок, прижатый к склоку холма.
Длинный, похожий на школьный пенал деревянный барак, привезенный недавно на тракторных санях из райцентра, стоящий теперь на окраине поселка, от сильного ветра вздрагивает, как больной в лихорадочном бреду. Ветер пытается опрокинуть балок, раздавить, втоптать его в землю. Окно, залепленное снеговой кашей, еле выдерживает напор пурги.
В балке накурено, пахнет соляркой, которой растапливают по утрам железную печь — большую металлическую бочку на трех изогнутых ножках; тугой дух пота исходит от ватников и портянок, что развешены над печкой.
За небольшим, грубо сколоченным столом возле окна, между двухъярусных армейских кроватей, сидят четверо мужчин и играют в карты. Игроки запальчиво и шумно спорят, неестественно громко смеются, много курят. Пятый обитатель балка бригадир Семен Задов, по кличке Зад, мужчина сорока девяти лет, некрасивый и угрюмый, лежит на кровати, подложив под голову мускулистые волосатые руки, тоскливо глядит в потолок.
Месяц назад бригада приехала в подшефный колхоз строить ледник. То из-за частых поломок электростанции и компрессора, то вот из-за пурги работа не клеилась.
— Просифонили мы месяц, просифоним еще два, а далее что? — нервно теребя карты, покусывая ниточки дрожащих губ, спрашивает у сидящих за столом щуплый вспыльчивый бурильщик Иван Петрович Сапов. Он самый старший в бригаде — ему пятьдесят два, и ребята прозвали его уважительно Иванпетя. — Начальство обещало заработок, а что выходит? Эти начальственные обещания — мыльный пузырь. Сколько раз заставлял себя не верить всяким обещаниям, а все ж накололся, все ж соблазнился. Вот уж холопское наше легковерие. Теперь вот сифонься тут. Никакой трудовой организации нет…
— Все недочеты в работе, как всегда, на пургу спишут, — добавляет Николай Мятников, сидящий рядом, по левую сторону от Ивана Петровича.
Мятников, поблескивая большими карими глазами, заглядывает к соседу в карты.
— Но, ты! — рычит Иванпетя и прячет карты.
Мятников хохочет, обнажив ровные, молодые зубы, весело запрокинув слегка курчавую, густоволосую голову. Он в старой, застиранной гимнастерке без погон, с дырочками от разных значков на груди (Мятников нынешней осенью демобилизовался из армии), в шерстяном синем трико, разбитной, дерзковатый, задиристостью похожий на мальчишку — предводителя ребячьих набегов на сады и огороды.
— Пора требовать от начальства компенсацию за эти дни. Пусть нам платят как за простой по вине руководства, которое не обеспечило нас нормальной техникой, — горбоносое удлиненное лицо Ивана Петровича начинает нервно краснеть. — Пора требовать свое. Пора требовать справедливости. У них же, пока из глотки не вырвешь, так…
— Какая справедливость? Дует вон, аж нутро выворачивает — вот и вся справедливость, — хлопая о стол картами, говорит Мятников.
— Больно мы на государственное любим рот разевать, — вступает в разговор напарник Мятникова белорус Василь Банков.
— Вот где мудрость! Вот где собака зарыта, — Мятников искоса поглядывает на Сапова, сдерживая улыбку, подмигивает лукаво остальным игрокам. Он вечно подтрунивает над Иванпетей. — А вы, Иван Петрович, еще не успели родиться как трудовой человек, а уже начали сосать советскую власть.
— Ветро-дууй! У меня рабочий стаж больше тридцати лет, а ты…
— При чем тут руководство, если пурга? — не понимает Банков.
— Мне плевать, что пурга, мне важно средний за год подтянуть. У меня в это лето намечается очередной отпуск. — Иван Петрович чешет под байковой рубашкой волосатую грудь, оглядывает игроков холодным жестковатым взглядом — взглядом орла с высоты, бросает на стол бубнового валета и добавляет: — По козырям, ребята!
— Ты ради денег к самому рогатому наймешься в работники. Что значит, когда человек пожилой формации! У него мини-мир — деньги и макси-мир — тоже деньги.
— Ветро-дууй! Деньги-то все любят. Древняя истина. И никто ее не может опровергнуть. Ты вот поживешь с мое и тоже поймешь что к чему. Пока ты — сырость… С деньгами-то каждый дурак себя человеком чувствует. У меня вот жена на руках, и об этом же нужно думать. Я тут торчу, а она там, бедная, с тоски небось помирает.
— Ну и дуромол ты, Иван Петрович! Кто жену даже на короткое время одну бросает? Спросил бы у меня совета… Она ж там себе кавалера заведет, и это я тебе предсказываю.
— Иди ты со своим предсказанием знаешь куда… — Иван Петрович заворачивает просоленный мат. Бее за столом хохочут. — Я-то за свою ручаюсь, а вот ты за свою буфетчицу Любку не моги.
— У меня с ней давно развод по-итальянски, — смеется Мятников. — Главное достоинство настоящего мужчины в том, что он вовремя чувствует, что надоел подруге, и смывается от нее.