Во время съемок фильма «Золотая лихорадка» я вторично женился. Поскольку от этого брака у нас два взрослых сына, которых я обожаю, не стану вдаваться в детали. В течение двух лет мы были женаты и пытались быть счастливыми, но дело оказалось безнадежным и не принесло нам в конечном счете ничего, кроме горечи.
Чарльз Чаплин
«Моя Автобиография»
За окном спального вагона чернела ночь, и свистел ветер. Я лежала в постели, уставившись в потолок тускло освещенного салона, и остро ощущала каждый звук — колеса, отбивающие ритм на стыках рельс, хищное завывание ветра, смех в соседнем купе, звук воды в ванной в трех шагах от меня.
Я тихо лежала, охраняя дитя внутри себя, когда пронзительный свисток паровоза заставил меня в ужасе сесть. Страх сжимал горло. Я так хотела, чтобы Чарли почувствовал мой страх и вышел из ванной обнять и успокоить меня.
Но он не шел. Дверь по-прежнему была приоткрыта, и вода по-прежнему текла и текла.
Ритмичные звуки льющейся воды продолжались. Я откинулась, уже менее напуганная, но теперь меня мутило, как это было все время, пока мы находились в Мексике.
Все было продумано так хорошо. Когда тайное бракосочетание и секретное пребывание в Эмпальме были завершены, казалось должно пройти и чувство горечи. Мама говорила мне: «Не надо винить его в том, что он бесится, дорогая. Ни один мужчина, когда его заставляют жениться, не прыгает от радости. Наберись терпения и дай ему немного времени. Он успокоится. Он поймет то, что и так всегда знал в глубине души: даже если бы у него была волшебная палочка, он не смог бы отыскать такую чудесную девочку, как ты».
«В том-то и дело, — рыдала я, — что он не искал меня! Ох, мама, я чувствую себя такой — низкой!»
«Никогда не произноси при мне этого слова! — предостерегла меня мать. — У тебя достойная родословная. У нас в семье не было и не будет низких людей. То, что вы оба сделали, было роковой ошибкой, но низость тут ни при чем. Теперь это в прошлом, и хватит об этом, дорогая».
Качка в поезде отнюдь не успокаивала мой растревоженный желудок. Внезапно я почувствовала отчаянную жажду. Я начала с трудом вылезать из постели, чувствуя, словно руки и ноги скованы цепями. Ничего не получалось. Сдавленным до неузнаваемости голосом я прокричала: «Дай мне воды, пожалуйста!»
Краны закрылись, и из ванной выглянул мой муж, вытирая свои выразительные руки полотенцем. Я смотрела на человека, который уже тогда, в ноябре 1924 года, был — и еще долго оставался — самым обожаемым и знаменитым человеком в мире. Еще несколько месяцев назад он говорил мне: «Я известен в таких уголках на земле, где люди не слышали даже об Иисусе Христе». Трудно было усомниться в этом. На всех континентах и в каждой стране был кинопроектор и экран, и его знали и смеялись над ним. Он был маленький человек, неудачник, безмолвный бродяга в драных, неуклюжих, неподходящих по размеру башмаках с видавшей виды, но по-своему элегантной бамбуковой тростью. Он был маленьким человеком со щеточкой усов и с временами беззаботной, временами развязной походкой. Он был символом неотвратимой победы добра над злом.
Здесь, в этом салоне вагона, несущегося в Лос-Анджелес, это был безукоризненно аккуратный, преждевременно седеющий тридцатипятилетний кокни-самоучка, единственный обладатель созданной им пятнадцатимиллионной империи, с безупречными манерами и любовью ко всему человечеству.
И это был человек, вынужденный жениться на мне, испуганной шестнадцатилетней девочке по имени Лиллита Макмюррей, из-за того, что я была беременна от него.
— Ты действительно хочешь, чтобы я дал тебе воды? — спросил он.
Я кивком подтвердила, что да.
— А ты не боишься, что я могу попытаться отравить тебя?
Тошнота опять подступила к горлу, и я уткнулась носом в подушку.
Сменив рубашку, он предложил:
— А почему бы тебе не встать? Надень что-нибудь на себя, выйди и подыши воздухом. Давай — экскурсионный вагон как раз идет следом за нашим. Я провожу тебя.
С тревогой и недоверием, но все же надеясь, что он смягчится, я оделась, пока он молча облачался в пиджак и пальто. Он открыл для меня дверь, и я поплелась за ним на своих отечных ногах к экскурсионному вагону.
Ноябрьская ночь была холодной, но мне стало немного лучше. Хватаясь пальцами за перила, наблюдая, как стремительно уносятся в темноту обрывки пейзажа, чувствуя, как ветер треплет мои волосы, я молилась, чтобы он смягчился. Пока мы ехали в Мексику, он избегал меня. Во время брачной церемонии, он был угрюм, и потребовалось попросить его повторить «да», поскольку приглашенный впопыхах судья не расслышал его с первого раза. В течение долгих трех дней и ночей он старательно избегал меня, и всего один раз за все это время я услышала от него хоть что-то. Это были его слова, обращенные к одному из его помощников: «Ну, я догадываюсь, конечно, что это лучше, чем тюрьма, но это не надолго».
Сколько раз я видела его милым и нежным, когда он был первым мужчиной в мире, сказавшим: «Я люблю тебя», а я была первой женщиной в мире, которая услышала это. Он сделал меня женщиной, несмотря на мои годы, нежно и бережно. Были моменты, когда любовь заставляла умирать нас всякий раз, когда мы расставались больше, чем на один день.
