Самая красивая женщина, которую я когда-либо знал в своей жизни, училась вместе со мной на философском факультете Московского университета. Факультет располагался на последнем, одиннадцатом этаже второго корпуса гуманитарных факультетов; и когда она шла по узкому и длинному коридору в своей черной бархатной юбке и белом шерстяном свитере, небрежно потряхивая на ходу прядями пышных черных волос, то не только у юных первокурсников захватывало дух, но даже плешивые и облезлые профессора в вечно мятых, неопределенного цвета костюмах старались бодриться под ее искрометным взглядом.
Она была не просто красива, она была совершенна, а совершенство невозможно описывать, его можно лишь почувствовать через то глубокое волнение, в котором есть невыразимо-приятная трепетность. В каждом ее движении присутствовала такая утонченная сексуальность, такой тонкий аромат элегантности, то, что бы она ни делала — прятала нежный подбородок в высоком вороте свитера, ласково прищуривала ясные глаза, небрежно улыбалась своими упоительными губами, — все было прекрасно. Для того, чтобы влюбиться, не нужна была она вся целиком — достаточно было одного тонкого румянца на ее щеках или капризного движения руки, или даже равномерного колыхания тяжелого подола юбки вокруг стройных, пикантных ног, когда она, отчетливо переставляя каблуки, шла по коридору.
Сам я влюбился в нее в тот момент, когда она, садясь перед экзаменатором, одернула юбку на бедрах и закинула ногу за ногу. К этим чудным коленям хотелось прикоснуться даже не рукой — губами.
На безупречный овал ее матового лица невозможно было слишком долго любоваться, а потому преподаватели на экзаменах не столько спрашивали, сколько убого кокетничали, торопясь поздравить ее с очередной пятеркой. И при этом она вовсе не походила на «роковую» женщину, надменную и лицемерную, а обладала ровным, веселым характером, была в меру умна, приветлива и кокетлива и даже несколько сентиментальна. А когда ее спрашивали, почему она не принимает участия в конкурсах красоты, то ответом становился насмешливо наморщенный лоб — «я недостаточно хороша для этого». Каждый, слышавший эту фразу, думал про себя обратное, но мало кто осмеливался спорить.
Она жила с родителями и младшей сестрой в обычном пятиэтажном доме, расположенном в небольшом поселке неподалеку от Мытищ, так что на дорогу до университета у нее уходило не меньше двух часов. Бог знает, что она нашла в философии (такой женщине прощается любой каприз), но училась увлеченно и серьезно, и я сам не раз заставал ее в университетской библиотеке за чтением таких книг, о существовании которых даже не подозревал.
Когда подошла пора специализации, она выбрала для себя кафедру этики, хотя ее наперебой зазывали со всех остальных, причем особенно усердствовал недавно овдовевший завкафедрой истории зарубежной философии. Именно там преподаватели, пользуясь как магическим заклинанием словом «зарубежная», имевшим неописуемое влияние на российские умы, чаще других женились на своих аспирантках, приводя в изумление и тихое бешенство аспирантов. Невысокий, с седыми залысинами, энергично таскавший на своих узких плечах кожаное американское пальто, привезенное из какой-то командировки, этот профессор настойчиво предлагал ей свое покровительство, аспирантуру и стажировку за границей.
Но она и здесь поступила не так, как все, оставшись на скромной кафедре этики и выбрав темой своего диплома проблему счастья.
— Да ты сама — счастье! — узнав об этом, изумленно воскликнул я, когда мы курили на лестничной площадке перед одним из последних экзаменов. На это она лишь мило улыбнулась и кокетливо стряхнула пепел со своей длинной ментоловой сигареты.
Когда наступил май с его радостными проливными дождями и тягостным ожиданием дня защиты дипломов, началось то тихое, то буйное помешательство. Она не успевала отшучиваться в ответ на очередное предложение, а предлагали ей ой-ей-ей чего и сколько! И лишь такие, как я, которым нечего было предложить, кроме собачьей преданности, тяжело вздыхали и шли пить пиво. Думать о том, что эта изумительная девушка может кому-нибудь принадлежать, было так же грустно, как в разгар праздника вспомнить о его неизбежном конце, с похмельем и грудой мусора.
После вручения дипломов, когда весь наш курс отправился в банкетный зал ресторана «Лабиринт», два наиболее отчаянных поклонника вцепились друг другу в импортные галстуки, разбивая в кровь матерящиеся губы. И вот тут-то, чтобы успокоить их, не доводя дело до милиции, она неожиданно объявила о том, что через месяц выходит замуж. Причем в этом ее замужестве оказалось так много будничного и так мало романтического, что все неожиданно успокоились. Ее избранником стал простой инженер вагоностроительного завода, с которым она познакомилась в электричке, когда возвращалась домой из университета.
Зачем она выходит за него замуж, никто толком не понимал, тем более, что она не производила впечатление страстно влюбленной женщины. Но зато этот скромный выбор позволил каждому потенциальному кандидату почувствовать, что ему просто не повезло. Другое дело, если бы мужем стал суперкрасавец-миллионер, который бы повез ее в Париж, — вот тогда чувство собственной неполноценности могло бы многократно увеличить ряды российских алкоголиков. Смешно или глупо людское тщеславие, но именно оно движет историю, как утверждал маркиз Ларошфуко, а не закон соответствия производительных сил производственным отношениям, как вбивали нам в голову. И никакой христианской проповедью не удастся «смирить гордыню», когда перед глазами стоит такая женщина, как Наталья Николаевна Гончарова, — а именно так звали это стройное совершенство, что, впрочем, никого не удивляло.
