Феликс ДЫМОВ
МОЙ СОСЕД
Предисловие
Я пришел в фантастику из любви к. сказке.
Между сказкой и фантастикой много общего.
Вот уже и серьезные труды на этот счет появились. Например, "Волшебно-сказочные корни научной фантастики" Е. Неелова. Чем больше в наше время поток информации, чем выше порог необычности, тем сильнее голод по необычному, который утоляет фантастика. Фантастика - всегда надежда на чудо. Плохо, когда такая надежда отвлекает от реальных дел. Хорошо, когда мобилизует, когда читатель сам становится чудотворцем.
И еще. Задолго до сегодняшних лозунгов о перестройке и ускорении фантастика уже служила и перестройке и ускорению, будоража воображение, приучая читателя к принятию нестандартных решений, прослеженных в динамике и во времени. Фантастика снимает ограничители творчества, играет на неожиданных ассоциациях, оперирует многовариантными системами, учит предвидеть последствия своих действий. В конце концов, даже планирование это обоснованное знанием фантазирование. Потому что подсмотреть заранее то, что еще только будет, невозможно.
Считаю своей задачей не предсказание технических решений или путей развития технологии, а предугадание человека нового типа.
Человека, которого рождает наше время и наше общество. В том числе ив результате реализации программ ускорения и перестройки.
Хочется не только предугадать. Но и написать таким, чтоб его полюбили читатели, чтоб и мои герои, и мои читатели стали действенным звеном "Интенсификации-2000" - ведь до третьего тысячелетия осталось всего-навсего две с половиной пятилетки!
Феликс Дымов
МОЙ СОСЕД
Мне было одиннадцать, а ему восемьдесят девять, и мы любили друг друга. Он чуточку преданнее. Зато я - назойливее. Я всему тогда искала объяснение, кое-что, на мой взгляд, понимала в любви.
Еще бы: успела прочесть "Анну Каренину", повздыхала лунными ночами вместе с Наташей Ростовой и, естественно, отрыдала свое над несчастной судьбой Ромео и Джульетты. Теперь, опытом своего шестидесятидвухлетия, я вижу все несколько иначе. Особенно после сегодняшнего выпуска теленовостей.
Мы с Эдиком ужинали. Я только что сняла с плиты сковородку с подпрыгивающей на жиру яичницей, достала из холодильника бутылку молока. И вдруг, сразу же за репортажем с марсианского раскопа-заповедника, без всякого перехода, видимо считая новость всемирно важной, сказали о Фогеле. Что-то про квазижизнь, якобы открытую художником полвека тому назад. Я стояла, смотрела на выплывшее из телестены изображение последнего фогелевского манекена и лила молоко мимо стакана. В общем, пока я вытирала пол, тема передачи сменилась. Но мне уже было безразлично: сообщение подстегнуло память...
Георгий Викторович Фогель был моим соседом по квартире. Давно. В прошлом веке. У меня до сих пор стоят перед глазами огромные кисти тонких в запястье рук, сухой горбатый нос, жидкие волосы того синеватого оттенка белизны, который приобретает к глубокой старости седина. Во что он одевался, не помню. На вешалке всегда висел широкий берет, но я не могу с уверенностью поручиться, что видела его когда-нибудь на голове художника.
От одиночества и тоски по людям Георгий Викторович постоянно торчал на кухне. Обитатели нашей многосемейной квартиры по очереди выслушивали нескончаемые, часто повторяющиеся истории: он садился посреди кухни на табурет и обязательно оказывался у кого-нибудь на пути. Никто не делал ему замечаний.
Лишь Лика однажды, пролив ему на колени компот, в сердцах прикрикнула:
- Вы бы в комнате находились, дядя Гора! Лучше на чай забегайте...
Соседи было на нее накинулись, но Фогель, к общему удивлению, не обиделся: терпеливо отмыл брюки и два дня рассказывал, как пьют кофе на карнавале в Колумбии.
Своей комнаты Георгий Викторович стеснялся. Изза бесцветности и пыли, за долгие годы пропитавшей воздух. Из-за обоев, кое-где оторванных и вздутых так, что из-под них виднелись слои газет начиная от "Петербургских ведомостей" и кончая "Вечеркой". Из-за выщербленных изразцов камина. Из-за рассохшегося некрашеного пола. Из-за обилия в жилище картин в плохих рамах. Но больше всего, по-моему, из-за неистребимого стариковского запаха, прилипшего к стенам и потолку. Соседи у него не бывали. Только я по-приятельски забегала поболтать, полистать книги по искусству, но чаще стереть пыль с картин или вымыть пол.
Он любил смотреть, как я мою. Заберется с ногами на диван, зажмет тапочки большим и указательным пальцами - пальцы длинные, породистые, удивительные на такой огромной кисти,- и вот уж жестикулирует, вот журчит... Красиво и невсамделишно.
- Гляди, Нюта,- говорит,- кругом тазы, грязная вода, мешковина у тебя жесткая, плохо воду вбирает.
Волосы на глаза падают, ты оттопыриваешь нижнюю губу, сдуваешь их, а они упрямятся. Пот не отереть - руки заняты, чувствуешь? А ведь на самом деле все это прекрасно, поверь мне. Вот оттертая тобой желтая доска попала под солнечный луч, вся заиграла, улыбается. Вот тряпка обессилела, припала к полу, авось не заметишь. А еще - жаль, самой не поглядеть! - мышцы у тебя от лопаток .до плеч треугольничками натягиваются, их дельтами называют, запомни. Когда-нибудь у человека из них крылья вырастут...
