К концу января море становилось неспокойным, приносило к поселку груды мусора, и через несколько недель всем передавалось его дурное настроение. С этих пор все делалось как-то ни к чему, по крайней мере до следующего декабря, так что все ложились спать после восьми. Но в год, когда явился сеньор Эрберт, море не испортилось, даже в феврале. Наоборот, с каждым днем оно становилось все тише и светилось все сильней, а в первые ночи марта выдохнуло аромат роз. Тобиас это почувствовал. Кровь его была по вкусу крабам, и большую часть ночи он проводил, отпугивая их от постели, до тех пор пока ветер не начинал дуть с моря, и можно было наконец уснуть. За долгие часы бессонницы он научился различать малейшие изменения в воздухе. Когда он услышал запах роз, ему не нужно было открывать дверь, чтобы убедиться — это запах с моря. Встал он поздно. Клотильда разжигала огонь в патио[1]. Дул свежий бриз, и каждая звезда была на своем месте, однако над горизонтом их было бы трудно сосчитать — так светилось море. Выпив кофе, он ощутил привкус ночного запаха.
— Ночью, — вспомнил он, — произошло что-то странное.
Клотильда, разумеется, ничего не заметила. Она спала так крепко, что не помнила своих снов.
— Пахло розами, — сказал Тобиас, — и я уверен — запах шел с моря.
— Я не знаю, как пахнут розы, — сказала Клотильда.
В самом деле, так и было. Земля в поселке была сухой и бесплодной, на четверть из селитры, и лишь изредка кто-нибудь привозил букет цветов, чтобы бросить его в море, в том месте, куда опускали умерших.
— Так же пахло от утопленника из Гуакамайяля, — сказал Тобиас.
— Ну да, — усмехнулась Клотильда, — если запах приятный, можешь быть уверен, это море тут ни при чем.
И правда, море было недоброе. В то время как сети рыбаков приносили только жидкую грязь, на улицах поселка, во время отлива, было полно дохлой рыбы. Динамит же поднимал на поверхность только обломки былых кораблекрушений. Немногие женщины, остававшиеся в поселке, как и Клотильда, постоянно пребывали в раздражении. То же было и с женой старого Хакоба, которая в то утро встала раньше обычного, прибрала в доме и села завтракать с ожесточенным выражением лица.
— Моя последняя воля, — сказала она мужу, — чтобы меня похоронили живой.
Она сказала это, будто лежала на на смертном одре, хотя сидела за столом в комнате с большими окнами, сквозь которые струился и разливался по всему дому свет мартовского дня, Напротив нее, терпеливо снося обычный голод, сидел старый Хакоб, человек, любивший ее так сильно и так давно, что не понимал ничьих страданий, если только речь шла не о его жене.
— Я хочу умереть, зная, что меня похоронят в земле, как всех порядочных людей, — продолжала она, — Единственный способ быть в этом уверенной — уйти отсюда и умолять похоронить меня заживо.
— Не нужно тебе никого умолять, — сказал старый Хакоб как можно более спокойно. — Я сам с тобой пойду.
— Тогда идем, — сказала она, — потому что я умру очень скоро.
Старый Хакоб внимательно вгляделся в нее. Только глаза у нее оставались молодыми. Кости обтянуты кожей, и вся она подобна этой бесплодной земле, которая была такой с незапамятных времен.
— Сегодня ты выглядишь как никогда, — сказал он ей.
— Ночью, — вздохнула она, — я слышала запах роз.
— Пусть это тебя не беспокоит, — утешил ее старый Хакоб. — С нами, бедняками, это случается.
— Не в этом дело, — сказала она. — Я всегда молилась, чтобы меня заранее оповестили о смерти — хотела умереть подальше от этого моря. Запах роз в поселке — не иначе как знамение божие.
Старому Хакобу не оставалось ничего другого, как попросить ее подождать, чтобы уладить кое-какие дела. Когда-то он слышал, говорили, помрешь не когда припрет, а когда взбредет, и его всерьез обеспокоили предчувствия жены. Он даже задумался — если ее час настал, может, правда, стоит похоронить ее живой? В девять он открыл комнату, где прежде была лавка. Поставил у дверей два стула и столик с доской для шашек и все утро играл со случайными партнерами. С этого места ему видны были развалившийся поселок, облупившиеся стены домов со следами старой, изъеденной солнцем краски и полоска моря там, где кончалась улица. Перед обедом он, как всегда, играл с доном Максимо Гомесом. Старый Хакоб не мог представать себе лучшего противника, чем этот человек, прошедший целым и невредимым две гражданские войны и только в третьей потерявший один глаз. Он нарочно проиграл ему одну партию, чтобы тот остался сыграть вторую.
— Вот скажите мне, дон Максиме, — спросил он, — Вы бы смогли похоронить свою жену заживо?
— Без сомнения, — сказал дон Максимо Гомес. — Поверьте — и рука бы не дрогнула.
Старый Хакоб озадаченно умолк. Потом, нарочно отдав противнику свои важнейшие шашки, вздохнул:
— Это я к тому, что Петра вроде собралась умирать.
Дон Максиме не выразил ни малейшего удивления.
— В таком случае, — сказал он, — вам не придется хоронить ее заживо.
Он «съел» две шашки и вывел одну в дамки. После этого устремил на партнера единственный глаз, увлажненный слезой грусти.
— А что с ней такое?
— Ночью, — объяснил старый Хакоб, — она слышала запах роз.
