Мир наступил не сразу

Ушедший день сполна вымотал беженцев. Полдня томительного ожидания на дороге, потом долгая тряская езда по проселкам на военных грузовиках, потом, когда машины свернули на свои полевые склады, многокилометровый марш-бросок с тяжелыми ношами за плечами. И все это под немилосердными лучами июльского солнца. Лишь поздно вечером добрались они до Травно и без рук, без ног рухнули замертво.

Проснувшись утром, Велик долго лежал неподвижно.

Рядом тихо шмурыгала носом Мангошка — тоже проснулась. В отличие от Велика ей не терпелось начать наступающий день.

— Вон добрые люди поднимаются завтрак варить с божьей помощью.

Велик усмехнулся: словечки, выражения, даже интонации девчонка переняла от покойной матери.

— Не лотоши, — сказал он. — День велик, успеешь еще сто раз проголодаться после завтрака.

А кругом уже слышался гомон. На небольшом взгорке меж каменных двухэтажных домов под матерыми деревьями копошились беженцы: умывались, убирали постели.

— Стыдно так долго лежать, — опять пошла в атаку Манюшка. — Хороший хозяин не валяется так долго. Кто рано встает, тому бог дает.

Велик опять не отозвался… Вот ненасытная утроба! Только поддайся — за один день все запасы смолотит. Тем более что там и запасов-то этих — глянуть не на что.

Рядом послышались всхлипы, затем жалобный голос Манюшки:

— Ох, мати наша царица небесная!.. Вель, я есть хочу.

— А, ка б тебя раки съели! — воскликнул Велик и улыбнулся неожиданно подвернувшемуся на язык Барышному ругательству.

Он встал, отряхнул приставшую к одежде солому.

— Пойду дровец поищу. А ты тут… Лежево в кучу и к столу — кто знает, сколько еще куковать придется под этим дубом. Почисти картошку.

— Сколько? — живо спросила Манюшка.

— Пять картошин. Сварим похлебку.

В поселке уже вовсю кипела жизнь нового дня. Над домами столбились дымы, по улицам сновали люди, в большинстве военные — солдаты, партизаны.

Было много целиком или частично разбитых зданий, а местами ровный порядок улицы, но которой шел Велик, прерывался хорошо затравяневшим пустырем. Лишь по ржавым проплешинам и закопченным осколкам кирпича, рассыпанным по всей площади, можно было догадаться, что здесь когда-то стоял дом.

На одном из таких пустырей Велик увидел толпу мужиков с холщовыми сумками за плечами. Они теснились вокруг невысокого старшего лейтенанта, в котором, подойдя ближе, он узнал партизанского комиссара Андрея Ивановича. Велик обрадовался знакомому человеку и бросился было к нему, но тут же погасил свой порыв, вспомнив, как комиссар не узнал его в Комарах, Мужики между тем полукругом расселись на траве, и Андрей Иванович начал выступать перед ними. Из его слов Велик понял, что люди эти мобилизованы в Советскую Армию. Пристроившись за спинами, он послушал про дела на фронте, после чего отправился дальше.

Новости согревали душу. Немца лупили в хвост и гриву и гнали в три шеи. Отец со своими усатыми товарищами-гвардейцами воевал, наверно, уже где-то в Литве, пробивался к германской границе. Теперь все, размышлял Велик, назад фашисту ход заказан. У него, говорил Андрей Иванович, силенка еще есть, и немалая, он еще может и огрызаться, и кусаться, но вернуться — уже кишка тонка. Велик верил комиссару не только потому, что не имел причин не верить, но — и это главное — потому, что иначе не могло, ну вот никак не могло быть. Это будет против всяких законов, если фашист вернется — все равно как если бы лето повернуло вспять и наступила зима. Случись такое, весь мир сразу умер бы. Да и незачем стало бы жить.

Вдруг Велик вздрогнул и шатнулся назад: из-за угла наперерез ему вышел немец. Да, да, фашистский солдат, в полной форме. Уже в следующий миг бросились в глаза забинтованная рука на перевязи, грязная нательная рубаха под наполовину расстегнутым мундиром, полусорванный погон. Ясно — отвоевался. Но встреча была неожиданной, да еще в тот момент, когда он мысленно забивал осиновый кол в их могилу, и потому испуг ударил сильно и больно, оглушил и заморозил. Велик долго не мог стронуться с места — тупо пялился вслед удаляющемуся немцу.

Рисунки С. Сухова

— Что, дивно стало бачить германца?

Велик с досадой тряхнул головой (на всю жизнь настращали, гады!) и повернулся на голос. Рядом стоял горбоносый мальчик с овсяными перепутанными волосами. Он был на целую голову выше Велика и потому держался несколько покровительственно, хотя и дружелюбно.

— А и правда дивно, — продолжал он. — За три года в печенки нам въелись, ушли — як дурной сон кончился. Теперь побачишь наяву — и здивуешься, нибы перед тобой черт с рогами.

— Откуда он взялся? — качнул Велик головой вслед немцу.

— Пленный. Их тут одиннадцать… Все пораненные. Свои бросили, драпаючи. А у нас в Травно власть только-только налаживается, до них еще руки не дошли. Ну и бродят целыми днями по улицам, пожрать шукають.

— Их что ж, не кормят?

— Говорю ж: пока не до них. От наших солдат, с кухни, штось перепадает, але не всегда. — Он скривился, будто кислого хватанул, и покрутил головой. — И знаешь — из-за жратвы готовы друг другу глотки перегрызть. Я вчера бачив, як двое бились. Один принес пять бульбин откуда-то, другой стал отнимать. У этого рука раненая, у того — нога, но он хоть и хромает, и с палочкой ходит, але на земле твердо стоит. Двумя-то руками быстро обломал. Палкой по балючей руке — гах! — этот и капитулировал. Долго потом скиглил, як щенок… А еще хотели мир завоевать! — Малец сплюнул.