Миклуха-Маклай
Авторы: Николай Васильевич Водовозов
Жанр: Биографии и мемуары
Цикл: Жизнь замечательных людей №134
Формат: Полный
Всего в книге 62 страницы. Год издания книги - 1938.
Книга про русского ученого-антрополога Н. Н. Миклуху-Маклая, исследователя берегов Новой Гвинеи, где он искал ответы на некоторые вопросы относительно эволюции животного мира вообще, а также хотел решить основную проблему, стоявшую в то время перед всеми антропологами, — проблему о происхождении и развитии человеческих рас. Анатом в юности, он сосредоточился затем на антропологии и этнографии, а под конец жизни думал только о судьбе берега Маклая, о своих друзьях-папуасах и об основании утопической колонии на островах Тихого океана.
Читать онлайн Миклуха-Маклай
НЕУСПЕВАЮЩИЙ ГИМНАЗИСТ
В Своей автобиографии Николай Николаевич Миклуха-Маклай говорит, что он родился в 1848 году. Но это неточно. В церковной записи села Рождественского, находящегося близ города Боровичи, Новгородской губернии, записано следующее:
«Миклуха, Маклай, 5 июля 1846 года».
Отец Николая Николаевича, Николай Ильич Миклуха, был по своему времени человеком незаурядным. Он окончил корпус инженеров путей сообщения в Петербурге. Затем служил одно время начальником вокзала Московско-петербургской железной дороги — первого, по времени постройки, железнодорожного пути в России. Современник Герцена, Белинского, Станкевича и других замечательных русских людей, Николай Ильич принадлежал к той части русской молодежи, которая искала в передовой философии ответы на мучительные вопросы, поставленные тяжелой действительностью того времени, и, по словам Герцена, «все написанное Гегелем или о Гегеле немедленно зачитывала до дыр, до пятен, до падения листов в несколько дней».
Увлечение философией Гегеля порой доходило до курьезов. Так, например, молодой русский гегельянец, отправляясь гулять за город, не шутя уверял, что он идет «отдаться пантеистическому чувству своего единения с космосом». А если на прогулке встречал крестьянина или крестьянку и вступал с ними в разговор, то потом рассказывал друзьям, что имел возможность «определить субстанцию народную в ее непосредственном и случайном явлении».
Николай Ильич Миклуха лично не был связан с кружком Герцена и Белинского, но несомненно переживал те же настроения, что и все радикально-прогрессивные люди его времени. Он, вероятно, не раз имел повод задавать тот же вопрос, что и Герцен: «Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования?» А трагедия заключалась в вопиющем несоответствии между прогрессивными идеалами человечества и страшным гнетом николаевского режима, которого не могли не замечать передовые люди России. «Противоречие между воспитанием и правами, — говорил Герцен, — нигде не доходило до таких размеров, как в дворянской Руси... Число воспитывающихся у нас всегда было чрезвычайно мало, и те, которые воспитывались, получали не то чтобы объемистое воспитание, но довольно общее и гуманное; оно очеловечивало учеников всякий раз, когда принималось. Но человека-то именно и не нужно было ни для иерархической пирамиды, ни для преуспевания помещичьего быта.
К концу сороковых годов русская революционная мысль шагнула дальше. Социалистические идеи захватывают мыслящих людей. Писатель Анненков, только что возвратившийся тогда из-за границы, рассказывает, что он «встретил дома отражение многих сторон тогдашней интеллектуальной жизни Парижа. Книга Прудона о собственности, «Икария» Кабэ, сочинения Фурье — все это служило предметом изучения, горячих толков, вопросов и чаяний всякого рода... Книги названных авторов были во всех руках в эту эпоху, подвергались всестороннему изучению и обсуждению, породили, как прежде Шеллинг и Гегель, своих ораторов, комментаторов, толкователей».
Несмотря на суровые преследования, социалистическая литература проникала всюду. В магазине одного книгопродавца обнаружено было на полках несколько тысяч томов такой литературы. Книгопродавец был немедленно выслан из столицы, но торговля запрещенными книгами продолжалась. Даже в модных французских лавках в Москве можно было достать эти «крамольные» произведения, — настолько выгодно было торговать ими.
Социалистические идеи популяризировались всевозможными средствами. Был, например, выпущен «Карманный словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка». Вышло два выпуска словаря — в 1845 и 1846 годах. В словаре, между прочим, деятельное участие принимал известный М. В. Буташевич-Петрашевский. В предисловии к словарю говорилось, что он должен стать «краткой энциклопедией понятий, внесенных к нам европейской образованностью». Словарь был составлен очень искусно; первый его выпуск мог даже показаться вполне «благонамеренным». Например, слово «конституция» автор истолковывал отрицательно. Царская цензура могла думать, что автор—антиконституционалист и не посягает на самодержавие, тем более, что первый выпуск словаря был посвящен великому князю Михаилу Николаевичу.
Второй выпуск был составлен уже более откровенно. В нем подробно разъяснялись взгляды и сочинения Оуэна, Сен-Симона и других. В статье «Овенизм» словарь давал сжатое изложение учения Оуэна и подчеркивал отрицательное значение института частной собственности. Там же выдвигалось требование, чтобы орудия производства стали общественным достоянием. Везде, где только возможно, словарь рекомендовал учение Фурье и пропагандировал его сочинения.
О влиянии на русское общество идей утопического социализма, шедших тогда, главным образом, из Франции, очень красочно рассказывает такой авторитетный свидетель, как М. Е. Салтыков-Щедрин. Он пишет: «С представлением о Франции и Париже для меня неразрывно связывается воспоминание о моем юношестве, т. е. о сороковых годах. Да и не только для меня лично, но и для всех наших сверстников в этих двух словах заключалось нечто лучезарное, светоносное, что согревало нашу жизнь и в известном смысле даже определяло ее содержание. Я в то время только что оставил школьную скамью и... естественно примкнул к западникам, но, не к большинству западников (единственный авторитет тогда в литературе), которое занималось популяризированием немецкой философии, а к тому безвестному кружку, который инстинктивно прилепился к Франции. Само собой разумеется, не к Франции Людовика-Филиппа и Гизо, а к Франции Сен-Симона, Фурье, Луи Блана и в особенности Жорж Санд. Оттуда лилась на нас вера в человечество, оттуда воссияла новая уверенность, что золотой век находится не позади, а впереди нас».
