Методика обучения сольному пению

Меня разбудил лихой громовой раскат. В ту же самую секунду, как только я открыл глаза, возвращаясь из бессознательного полета сна в четкую реальность ночи, в окно над моим изголовьем проникла мертвенно беззвучная вспышка молнии. В ее поразительно неживом, пугающем белом свете на миг вынырнул из моря тьмы старый шкаф. Но не успел закрепиться в моем сознании — опять зев темноты поглотил его. Через минуту гром с такой неистовой силой и мстительным бешенством рассек воздух над нашим домом, что испуганно затренькало плохо закрепленное стекло в раме окна…

Дождя еще не было, а ко мне пришло некое самодовольство; я ощутил расслабляющую истому в сердце: мне не грозила опасность вымокнуть под дождем и вжимать голову в плечи при угрожающих вспышках молний. Я нетерпеливо ждал сумбурного монолога ливня, когда он обрушится наконец и земля сладко разомлеет под неудержимостью его потоков.

Гроза снова полыхнула. Свет ее озарил все тот же громоздкий платяной шкаф, круглый залысевший стол, горбатый диван, прижавшийся к стене.

Я инстинктивно сжался, ожидая расщепляющегося посвиста, но на этот раз гром не оправдал моих ожиданий. Он прозвучал значительно мягче, чем раньше. На то у него была своя причина: вскоре я уловил нерешительный, будто пробный, перестук шажков дождя по шиферной крыше терраски. Но с каждой секундой они становились все увереннее, нахальнее, громогласнее — в спешке, ослабленно и коротко, промигали многоточием молнии, как бы на прощание, уже по-стариковски добродушно, проворчал гром, — и монотонный гул летнего бесшабашного ливня заглушил собой все звуки.

Тотчас же на это отреагировал воздух, у него появилась как бы легкая ворсистая шерстка, раз-другой-третий коснувшаяся моего лица.

Это было чрезвычайно приятно, я уже забыл о том, что только что спал, лежал в бездумной отрешенности, словно загипнотизированный гармонией ночного потопа. А ливень нагуливал силу: я услышал, как в ритмичное уханье стали врываться жесткие щелчки — это твердые лбы досок крыльца отражали наскоки тупо беснующихся водяных нитей, старающихся проникнуть под крылечный навес.

Я встал. Приоткрыл дверь: и меня с суматошной неразборчивой проворностью окатили свежие колючие, вкуса тающей льдинки брызги. Я невольно отступил назад.

Сладострастно урчала земля, принимая бурную влагу и не умея сразу напитаться; резко, до щекотки в носу, пахло размокшим деревом, иногда наплывал йодистый железный запах от бочек, стоящих во дворе под узкими желобами; и странное желание прошло по моему сердцу: а хорошо бы стать деревом, травой, дождем, небом…

Был, очевидно, третий час ночи, я стоял на крыльце терраски, и мне почему-то казалось (будто нашептывали мне), что этот дождь как бы занавесом отделяет мою прошлую жизнь от грядущей. И я думал о том, что ждет меня утром.

Завтра… вернее, уже сегодня, я с матерью уезжаю в Алешинск, буду сдавать вступительные экзамены в вуз, на исторический факультет. С детства, — побывав раз в пионерском лагере и удрав оттуда намного раньше окончания моей смены — ужасно тосковал по дому, — я не любил никуда ездить, и теперь, уже в восемнадцать лет, эта поездка представлялась мне путешествием на край света.

Еще где-то минуты две я колебался, затем с быстрой решительностью, чтобы не раздумать, снял с себя майку и плавки и бросил их в прогал открытой двери на смятую кровать.

В первую секунду, очутившись под ливневыми бичами, я задохнулся от их тугой тесноты, по теплому, все еще расслабленному телу пробежала судорога, но уже секунды спустя, ошпаренный, оглушенный, беззащитный, я почувствовал страстное биение сердца, переходящего на новый ритм.

Воды укутывали мои ноги; руки оплели тяжелые мокрые плети; лицо, поднятое вверх, было смято, расплющено напором воды, но тут же оно обновилось, кожа загорелась, задышала, сроднилась с неумолчным стремительным разбуженным движением — меня трепало, несло, вывинчивало из самого себя…

Минут пять я простоял так, приняв на себя массу воды, которая, обмыв меня с головы до ног, превратила мое тело в гладкий непоколебимый утес, вросший в скользкую землю. Потом на терраске я насухо вытерся жестким полотенцем.

Одевшись, лег под одеяло. Тело дышало горячо и сухо; я постепенно согревался, улыбался чему-то про себя и под непрекращающуюся чехарду ливня задремал…

Гуляющие по утреннему двору куры, как и сотни раз до этого, разбудили меня своим кудахтаньем. Особенно громко и назойливо они шумели, как назло, под окнами.

Я поворочался с боку на бок с привычным вялым раздражением; вспомнил ночь, шумливый ливень и ощутил, что во мне до сих пор живут невесомость и чистая свежесть дождевой воды.

Не стал мучить себя новой насильственной дремотой и вышел на воздух. В углах двора робко затаились маленькие зеркальные лужицы, маслянистой краской около них были выписаны крохотные листики травы, вверху — ослепительно синее, с солнечной подсветкой, небо; пушистыми точками застыли клочки разорванных ночной грозой облаков.