Во второй книге я расскажу о ещё более поразительных вещах, касающихся способов, которыми я смогу точно и надёжным образом передать свою волю любому, кто постигнет смысл моей науки, как бы далеко он ни находился от меня, пусть даже за сто вёрст, и при этом никто не заподозрит, будто я пользовался какими-либо знаками, фигурами или буквами; а если я воспользуюсь услугами гонца, и этого гонца перехватят в пути, никакие мольбы, угрозы, посулы и даже пытки не принудят этого гонца открыть секрет, потому что он ничего о нём не будет знать; вот почему ни один человек не сумеет открыть тайну. И все эти вещи при желании я смогу с лёгкостью проделывать, не прибегая ни к чьей помощи и не посылая гонца; даже узнику, заточённому в глубоком подземелье и находящемуся под неусыпной охраной, я способен передать свою волю.
Аббат Тритемий
Прежде, чем перейти непосредственно к делу, я хочу извиниться перед возможным читателем за те ляпы, которые ему попадутся в тексте моего повествования. Дело в том, что у меня просто нет ни времени ни возможности редактировать написанное. По мере чтения, думаю, станет ясно, почему. Также мне пришлось изменить имена, пароли и явки, чтобы не пострадали по моей милости те, кто имеет к этому делу лишь косвенное отношение. Ну и, разумеется, память. Она у меня девичья, так что я вполне мог что-то напутать и несознательно. Короче говоря, прошу принять мои извинения.
А теперь перехожу к делу.
Несмотря на то, что практически всем в жизни обязан своему деду по матери, Георгию Кузьмичу, я совершенно его не помню. Нет, я помню его однокомнатную квартиру «за больницей», шкаф с редкими книгами, рабочий стол, всякие приспособления… Помню атмосферу волшебства, которая, как мне казалось в детстве, царила вокруг него, так что к деду я шел каждый раз, как в сказку. Но его самого не помню совершенно. Странно, неправда ли?
Написал абзац, перечитал и думаю, что хоть это и правда, но правда неправильная, обижающая моих родителей, правда. А родители у меня что надо. Относительно родителей мне можно только позавидовать, и единственное, в чем я могу их обвинить, так это в излишней ко мне любви. Родители сделали все, что могли, чтобы моя жизнь, начиная с рождения, получилась как можно более счастливой, и если им что-то не удалось, то только лишь потому, что они не всемогущи. Родители подарили мне беззаботное детство, дали образование, обеспечили всем необходимым, но дед… Именно дед помог мне узнать ту фантастическую грань реальности, о которой я и пытаюсь сейчас рассказать.
Георгий Кузьмич был хирургом, причем хирургом от бога. В свое время он окончил с отличием гимназию, чем в детстве я настолько сильно гордился, что даже не сопротивлялся, когда он учил меня держать вилку и нож и вообще вести себя более или менее прилично в старорежимном понимании этого слова. Во время войны он был хирургом в полевом госпитале, затем до пенсии работал в нашей аксайской больнице, тогда еще, о чудо, она считалась одной из лучших в области.
Уйдя на пенсию, он неожиданно для всех занялся переплетом и реставрацией старинных книг, причем делал это так умело, словно всю жизнь только этим и занимался. На все вопросы о том, как ему это удается, дед отвечал одной и той же отговоркой:
– Книги – такие же пациенты, только им не нужно давать наркоз.
Со временем все привыкли к его хобби, и даже тот факт, что к деду начали обращаться коллекционеры со всей страны, уже никого не удивлял. Другой бы на месте деда озолотился, но он работал, что называется, из любви к искусству, и все свободные деньги тратил на совершенствование своего профессионализма. Правда, небольшая коллекция старинных книг у него была.
Книги дед обожал до самозабвения. Причем его страсть была не страстью читателя или коллекционера, дед обожал книги, как пылкие любовники обожают своих возлюбленных.
Когда пришло время маме выходить на работу после декрета, родители хотели сдать меня в садик, но дед этого не допустил.
– Нечего парню по лагерям детство калечить, – заявил он. – Я сам буду за ним присматривать.
Так дед стал моей нянькой, и миром моего детства стала его квартира и по совместительству рабочий кабинет. К тому времени он уже был известным на всю страну мастером реставрации книг, так что работы ему хватало. Он и меня приучил бережно обращаться с книгами, и моими игрушками стали настоящие рукописные раритеты, каждая страница которых была произведением искусства. Думаю, владельцы этих сокровищ поумирали бы от инфарктов, узнай они, что гордости их коллекций на время переквалифицировались в детские игрушки.
– Ты бы его лучше читать научил, – говорила деду мама, но он только отмахивался от нее.
– Читать его любой дурак научит, – отвечал он, – сейчас это не проблема. А вот говорить с книгой, понимать ее…
Разумеется, ни родители, ни тем более я тогда не понимали, что он имел в виду.
Несмотря на столь книжное воспитание, я совсем не был «ботаником» или маменькиным сынком. Как все нормальные дети я бегал по улице с рогаткой, играл в футбол, дрался, хулиганил… был таким же, как все. А еще я страшно матерился, но когда я посылал на три буквы взрослых, я всегда говорил им «вы», – так меня воспитал дед.
