Если ясное и очевидное само себя объясняет, то загадка будит творческую
мысль. Вот почему исторические личности и события, окутанные дымкой
загадочности, ждут от нас все нового осмысления и поэтического истолкования.
Классическим, коронным примером того неистощимого очарования загадки, какое
исходит порой от исторической проблемы, должна по праву считаться жизненная
трагедия Марии Стюарт. Пожалуй, ни об одной женщине в истории не создана такая
богатая литература – драмы, романы, биографии, дискуссии. Уже три с лишним
столетия неустанно волнует она писателей, привлекает ученых, образ ее и поныне
с неослабевающей силой тревожит нас, добиваясь все нового воспроизведения. Ибо
все запутанное по самой природе своей тяготеет к ясности, а все темное – к
свету.
Но все попытки отобразить и истолковать загадочное в жизни Марии Стюарт
столь же противоречивы, сколь и многочисленны: вряд ли найдется женщина,
которую бы рисовали так по-разному – то убийцей, то мученицей, то неумелой
интриганкой, то святой. Однако разноречивость ее портретов, как ни странно,
вызвана не скудостью дошедших сведений, а их смущающим изобилием.
Сохранившиеся документы, протоколы, акты, письма и сообщения исчисляются
тысячами – ведь что ни год, вот уже триста с лишним лет, все новые судьи,
обуянные новым рвением, решают, виновна она или невиновна. Но чем
добросовестнее изучаешь источники, тем с большей грустью убеждаешься в
сомнительности всякого исторического свидетельства вообще (а стало быть, и
изображения). Ибо ни тщательно удостоверенная давность документа, ни его
архивная подлинность еще не гарантируют его надежности и человеческой
правдивости. На примере Марии Стюарт, пожалуй, особенно видно, с какими
чудовищными расхождениями описывается одно и то же событие в анналах
современников. Каждому документально подтвержденному «да» здесь противостоит
документально подтвержденное «нет», каждому обвинению – извинение. Правда так
густо перемешана с ложью, а факты с выдумкой, что можно, в сущности, обосновать
любую точку зрения. Если вам угодно доказать, что Мария Стюарт была причастна к
убийству мужа, к вашим услугам десятки свидетельских показаний; а если вы
склонны отстаивать противное, за показаниями опять-таки дело не станет: краски
для любого ее портрета всегда смешиваются заранее. Когда же в сумятицу дошедших
до нас сведений вторгается еще и политическое пристрастие или национальный
патриотизм, искажения принимают и вовсе злостный характер. Такова уж природа
человека, что, оказавшись между двумя лагерями; двумя идеями, двумя
мировоззрениями, спорящими, быть или не быть, он не может устоять перед
соблазном примкнуть к той или другой стороне, признать одну правой, а другую
неправой, обвинить одну и воздать хвалу другой. Если же, как в данном случае, и
сами авторы в большинстве своем принадлежат к одному из борющихся направлений,
верований или мировоззрений, то однобокость их взглядов заранее предопределена;
в общем и целом авторы-протестанты возлагают всю вину на Марию Стюарт, а
католики – на Елизавету. Англичане, за редким исключением, изображают ее
убийцею, а шотландцы – безвинной жертвой подлой клеветы. Особенно много споров
вокруг «писем из ларца»; если одни клятвенно защищают их подлинность, то другие
клятвенно ее опровергают. Словом, все до мелочей подцвечено здесь партийным
пристрастием. Быть может, поэтому неангличанин и нешотландец, свободный от
такой кровной зависимости и заинтересованности, более способен судить
объективно и непредвзято; быть может, художнику, охваченному хоть и горячим, но
не партийно-пристрастным интересом, скорее дано понять эту трагедию.
Конечно, и с его стороны было бы непростительной смелостью утверждать, будто
он знает непреложную правду обо всех обстоятельствах жизни Марии Стюарт.
Единственное, что ему доступно, – это некий максимум вероятности, и даже то,
что он по всему своему разумению и всей совести сочтет за объективную точку
зрения, неизбежно будет носить черты субъективности. Поскольку источники
загрязнены, ему приходится в мутных струях искать свою правду. И так как
показания современников противоречивы, он вынужден на этом процессе в каждой
мелочи выбирать между свидетелями обвинения и свидетелями защиты. Но как бы ни
осмотрителен был его выбор, в иных случаях он поступит всего честней, снабдив
свое суждение вопросительным знаком и признав, что тот или иной эпизод в жизни
Марии Стюарт остался темным, недоступным исследованию и таким, должно быть,
останется навсегда.
Поэтому автор представленного здесь опыта взял себе за правило не обращаться
к показаниям, исторгнутым пыткой и другими средствами запугивания и насилия:
тот, кому дорога истина, не станет полагаться на вынужденные показания как на
заслуживающие доверия. Точно так же и донесения шпионов и послов (в те времена
понятия почти равнозначные) лишь с величайшим отбором принимаются здесь во
внимание и каждый отдельный документ берется под сомнение; и если автор
держится взгляда, что сонеты, а также большая часть «писем из ларца»
достоверны, то пришел он к этому, тщательно взвесив все обстоятельства, а также
основываясь на мотивах внутреннего характера. Повсюду; где в архивных
документах сталкиваются два противоречивых утверждения, автор каждое из них
возводил к его истокам и политическим мотивам, и если бывал вынужден сделать
между ними выбор, всегда сообразовывался с тем, насколько данный поступок
психологически созвучен характеру в целом, что и было для него конечным
мерилом.
