1
Дом Маминых стоял знаменито — на разделе Европы и Азии. Этот раздел на сотнях его верст местный житель всегда чувствовал, от упирания в бока двух частей света держался прямо, гордо. И когда, к примеру, случались кулачные бои или просто драки от досуга на каком-нибудь замерзшем озерце, бойцы с западного берега дразнили высыпавших на лед молодцов с противоположной деревеньки:
— Эй, вы, азияты!
И было чудом: проснуться однажды летним утром в тихом доме, когда взрослые ушли управиться с делами, и в распахнутых окнах увидеть молчаливые горы. Зеленые, с серыми каменными шиханами, с прямыми просеками уходящих в обе стороны дорог, будто по лесу плетью ударили.
И кругом русская земля.
Дом молодой, деревянный, на каменном фундаменте. По описанию, которое поныне хранится в архивах, поставлен он как дом священника при заводе, в 1847 году, с двумя хозяйственными сараями и деревянной банькой, построенной, правда, через десяток лет. Земли при заводской церкви ни пахотной, ни сенокосной, ни усадебной не полагалось.
Документы, которые во все времена оставляют после себя люди, не ведая часто, как отнесутся к ним потомки, тут сохранили следующую мелочь. Оказывается, 24 мая 1858 года «в 7,5 часа пополудни» через завод пронеслась сильная буря, продолжавшаяся несколько минут. В числе поврежденных господских домов оказался и дом, в котором с 1852 года, с года рождения Мити, квартировал священник Наркис Матвеевич Мамин: «Уронило заплот, разбило некоторые рамы у окон и уронило часть дымопроводных труб».
Ничего удивительного в том не будет, если документ о случившемся оставил сам отец Наркис, который вел многолетние метеорологические наблюдения, отмечая в бланках «Уральского общества любителей естествознания» всякого рода атмосферные явления. За наблюдения над грозами Общество отметило его своей премией.
Пятью окнами дом выходил на заводскую площадь, откуда можно было увидеть деревянное здание заводской конторы. За ней находилось специальное здание, именуемое «машинной». Предназначенное для пожарных машин, действительно нужных посреди леса, жилого дерева и огневой работы заводских фабрик, как раньше называли цехи, известность «машинная» обрела истязаниями кнутом и розгой всякого рода провинившихся, а также содержанием разбойников, кои не переводились в уральских и сибирских землях. Ребенком Митю Мамина не раз тянуло побывать «на страшном месте», заглянуть в маленькое оконце, чтобы детским острым глазом выхватить из темноты фигуру разбойного человека в красной растерзанной рубахе и «в железах», то есть в ручных и ножных кандалах.
«Одним из самых ярких воспоминаний моего детства, — писал Дмитрий Наркисович, — является именно разбойник, как нечто необходимо роковое, как своего рода судьба и кара, как выражение чего-то такого, что с плеча ломило и разносило вдребезги все установившиеся нормы, до дна возмущая мирное течение жизни и оставляя после себя широкий след».
Няня, кухарка, кучера, разные старушки, которые бродили из дома в дом, иногда оставаясь заночевать и отдохнуть от скитальческих своих дорог, пугали и манили детское воображение историями и рассказами о лихих и беглых людях, об удачливых разбойниках, о страшных преступлениях и неминуемом наказании за них.
Старушка Филимоновна, приходившая в маминский дом присмотреть за ребятишками, как-то поведала историю о репке. Давно это было… Злой-презлой кержак Корнило застал на своем огороде беглого и застрелил его жеребьем. А покорыстился голодный человек всего-навсего репкой. И поражала тут слушателей не картина истекающего кровью человека (для детского внимания тут самый интерес), а несоответствие между грошовым преступлением и тяжким возмездием. Но народная легенда или быль имеют свои законы: картины преступления — не самоцель в них. Важны были нравоучения, педагогика, проистекающие из легенды. Вывела свою педагогику из истории о репке и Филимоновна. Оказывается, разбойный-то человек ограбил бедную вдову, убил ее и ребеночка ее — оно и вышло, что Корнило-то его не за репку застрелил, а так, Бог злодея нашел.
«Как ни бегал, значит, а Бог-то все-таки нашел», — заключила, вздыхая, свою историю Филимоновна, не ведая, что в детский ум вкладывала извечную проблему преступления и возмездия. Позже писатель Дмитрий Мамин-Сибиряк не раз в своих книгах вернется и к разбойникам, и к случаю с репкой (в очерке «Летные») и задумается о возмездии, которое обвенчает конец многих его мятущихся, сильных героев, заевших чью-то жизнь, придавивших несчетно бедных людишек на своем пути за «диким счастьем», которое, по уральским меркам, как ни крути, все в золоте или несуразно огромном капитале материализуется.
На глазах Мити отлавливали всамделишного разбойника Савку. Савка был коренной висимский человек, за дерзость заводскому начальству посаженный в «машинную». Но он не пожелал отправиться отсюда в верхотурский острог и ударился в бега. И бегал целых десять лет.
«Заводское крепостные право отличалось особенной жестокостью, — замечал позднее писатель, — и благодаря этому… создался целый цикл крепостных заводских разбойников. Это был глухой протест всей массы заводского населения, а отдельные единицы являлись только его выразителями, более или менее яркими. Такой свой заводской разбойник пользовался всеми симпатиями массы и превращался в героя. Он шел за общее дело, и масса глухо его отстаивала».
