I
Молоденькая, с большими голубыми глазами, бойкая Марфушка, дочь тульского рабочего-оружейника Антипа, на тринадцатом году была>: увезена родственницей из Тулы в Москву, где, благодаря старанию любящей ее родственницы, она поступила в один крупный магазин пыльщицей (сметать пыль).
В квартире, где жила Марфушка с родственницей, по соседству в другой комнате находились две молоденьких жилички, Таня с Олей.
— Тетя, — так звала Марфушка свою родственницу, — почему это Таня с Олей куда-то уходят на ночь гулять, а днем они всегда дома?
— А тебе надо узнать? Куда уходят… ду-ура… — нехотя отвечала родственница, всегда стараясь замять разговор.
— Нет, скажи, тетя? — иногда приставала Марфушка. — Скажи, почему? А как ходят они нарядно…
— Будешь приставать, в Тулу отцу письмо напишу, возьмет он тебя обратно, последний раз тебе сказано, поняла?!
Этим разом родственница ее так осадила, что Марфушка никогда больше не решалась приставать к ней.
Однажды, как-то вечером, в отсутствие Марфушкиной родственницы, в затворенной комнате жиличек вдруг послышался красивый, бархатный баритон молодого, лет двадцати певца, бывшего хориста Аркашки. Марфушку взяло за сердце, она тихими шагами через кухню пробралась к перегородке комнаты жиличек, и найдя узкую щелочку, стала подсматривать, то одним, то другим глазом осторожно прислоняясь к перегородке.
Она заметила, как на кухню вошла жиличка Оля, чего-то спрятав под белый фартук.
— Ты чего здесь трешься? Тебе место здесь? Подслушать захотела? Тогда иди в комнату, — резко, с обидой сказала Оля, потащив ее за рукав в комнату.
— Войди, не бойся…
При входе Оля бросила на кровать небольшой с чем-то мочальный кулек и перед Марфушкой развернулась картина такая: за дверью налево, на корзине, сидел певец Аркадий, на коленях у него вертелась, что юла, вспотевшая и раскрасневшаяся полупьяная Таня. В одной руке у нее груша, другой она обвила его шею и без всякого стыда целовала певца то в лоб, то в щеки, а то и по обыкновению. Певец часто откидывал назад голову, вытирал на лбу выступивший крупный пот и пыхтел, что откормленный боров.
За столом находился в потертом сером костюме гравер Володя, товарищ Аркадия. Он водил по стенам осовевшими, мутными глазами и ударял себя по лбу немецким самоучителем, засаленным и потрепанным.
— Аркаша! пойдем отсюда!.. Ну их… за дверь забрался, чертова башка… с Танькой… где мы? на Пименовской, далеко забрались…
Оля все виновата… вон она… пришла… ага… ну хорошо, допустим так… немецкий язык кончу, возьмусь за французский, французский куда простее… одно только, в нос надо говорить… а он у меня вон каков — трубой… загибулиной… а это кто? А? Оля?! — Володя указал самоучителем на Марфушку, опираясь спиной на линючую каменную стену.
— Нашей квартирной хозяйки племянница, Марфуша… — не оборачиваясь от зеркала, ответила Оля, намалевывая себе щеки и накладывая пудру.
— Гулять скоро пойдем… Танька, не ешь грушу, оставь на закуску! — крикнула она на Таню, которая жевала грушу, чавкая толстыми губами.
— А я тебе говорю, ешь… ешь, Танюха… хошь целый десяток притащу, а не то целый арбуз… винограду…
Таня впилась руками в него, что клещ.
— Пусти, Танька! Не могу терпеть! Видишь, пена пошла изо рта… — он вырвался и кинулся к Володе.
— А ты, что Володя насупился? — спросил певец.
— Думаю, вот что… изучу точку в точку немецкий, французский, примусь за английский, американский языки; а потом итальянский захвачу и восточные языки… — не обращая на певца внимания, гнусаво говорил Володя. Он согнулся в три погибели и сплюнул на пол. — Гадость какая! вино пить. Аркаша! а пальто мое где? понимаешь, — пальто?! Отцовское ведь пальто-то… не мое… — ударял он о стол самоучителем.
— Да ты книгу-то порвешь… — сказала Таня, тоже подойдя к зеркалу. — Аркаша, скажи ему, где пальто, — она указала щипцами на Володю.
— Пальто сгорело и дыма не было, — сострил певец, привстав на ноги.
— Тогда, Аркаша, что-нибудь спой… — привстал и Володя.
— Аркаша, он всегда споет… Аркаша человек с открытой душой, он не таков, как другие… он простак… рубаха… Не ты ли, Володя, сбил меня у родителей сбондить последние деньги из комода? А? Ну, скажи, время прошлое… не я тебе купил вот эту шкуру? — певец дернул за полу пиджака Володи.
— Ну, я… ну что же… ну? так на вот, режь меня!.. на-а!.. — горячился Володя.
— Нет, дело в том: помнишь, как мы зимой шиковали? разъезжали? А? помнишь? На резинах-то?.. А потом… потом!.. В индийское царство! На самое дно… Пошла-а на нары! под нары!.. в большую деревню… на Хитровку… не правда?.. — ударил себя певец кулаком в грудь. — Вот он каков, Аркашка. А Шаляпина вы знаете, кто таков? Кто он? Шаляпин этот? А? Шаляпин артист… — оперный артист…
— Знаем, знаем… — крикнул Володя, кусая ногти, — знаем Шаляпина…
— То-то, оно и есть… артист… он и то одобрил мой голос… А хорош он, певец? А? Хорош, Володя?
— Хорош, да не для народа… для народа он дорог… недоступен… Все вы певцы, до поры до времени… а потом…
— Чего потом? — певец встал в артистическую позу и запел:
Шум-ел горе-л пож-а-ар Моско-овский!..
Ды-м расти-ла-лся по ре-ке…