— Благословите, батюшка!
Наскоро перекрестив паломника — толстого, хитроглазого обывателя, по всему видать, мелкого купчишку с Основы — отец Георгий поднялся по склону и нырнул в ворота Покровского монастыря.
Сентябрь вконец распоясался, искренне полагая себя гулякой-октябрем, ухарем "бабьего лета": все дорожки были щедро засеяны палой листвой. Золота под ноги! червонного! и все бабы — мои! Даже вязь паутинок дрогнула в воздухе чудо-маревом; скользнула по лицу, защекотала и исчезла, как не бывало. Впрочем, ослепительно-голубое небо еще напоминало о жарком, слишком жарком лете, когда селяне всем обществом устраивали "Дождевые моления".
Помогало слабо.
"Скоро крестный ход, — подумалось невпопад. — Владыка собирался внутренние стены под мрамор отделать… Если братья Степановы не разболеются с ходом идти — отделает. Тысячу рублей пожертвуют, никак не меньше… Степановы, они набожные…"
Крестного хода Озерянской иконы Богородицы харьковчане ждали, как манны небесной. Тридцатого сентября святой образ переносился в Покровский монастырь на зимние месяцы, из Куряжа; двадцать второго апреля икона торжественно возвращалась обратно. Помимо сего были установлены два малых крестных хода летом: из Куряжа на Озерянку, место первого обретения иконы, и, спустя две недели, обратно.
Большого скопления народу малые хода не собирали.
А жаль. Как писал профессор Миллер: "Пребывание иконы в Покровском монастыре — вернее, в его храме, превращенном после учреждения архиерейской кафедры в кафедральный собор — сильно отразилось на его материальном состоянии."
В какую именно сторону отразилось — о том умный профессор не писал. И без писаний ясно…
Вздохнув, отец Георгий пересек наискосок двор и заспешил к архиерейскому дому. В былые времена здесь стояла небольшая постройка из дерева — настоятельская келья, место жительства слободских владык. Но еще при преосвященном Павле вместо «халабуды», как келью стали презрительно дразнить не только в народе, но и среди иереев, возвели каменный корпус.
Ох, и любил же пышную роскошь преосвященный Павел, епископ харьковский, бывший ректор Смоленской семинарии! Нашел, вымолил, выбил деньги на дом, где нашлось место даже для домовой «Крестовой» церкви в верхнем этаже, близ владычных покоев; и на коллегиум по Бурсацкому спуску хватило, и на богатый гардероб осталось, на экипажи, породистых рысаков, мебель, картины…
Упекли преосвященного в Астрахань, после девяти тучных лет "на югах"; упечь-то упекли, а долги остались.
Который уже владыка на престоле сменяется, а все никак не выходит расплатиться до конца.
— Стой, отец Георгий. Да стой, кому говорю!.. ишь, разогнался, ноги-то молодые…
Нынешний архиепископ, владыка Иннокентий, сидел близ дома на лавочке.
Лист кленовый в руках вертел.
— Благословите, владыка! — отец Георгий вдруг сам себе напомнил тароватого паломничка у ворот; это оказалось неприятно.
— Садись рядом, отец Георгий! — кленовый лист осенил священника крестным знамением. — Молчать будем.
Осторожно присев на край скамеечки, священник искоса бросил на владыку быстрый взгляд и поспешил сделать умное выражение лица. Несмотря на любимую игру в «простака», владыка Иннокентий был куда как непрост. Ректор Киевской академии в тридцать лет, епископ Чигиринский, владыка прежде епархии Вологодской, а с недавних пор — Харьковской. Доктор богословия. Знаменитый проповедник-златоуст. Член четырех духовных академий, университетов Харьковского, Московского и Санкт-Петербуржского; а также двух ученых обществ — археологического и географического. Автор фундаментального курса "Догматического богословия". Священники-мздоимцы боялись владыку пуще гнева Божьего; горожане полагали святым.
И вот этот великий человек зовет к себе некоего отца Георгия, только чтобы помолчать вместе.
Если бы такое случилось впервые, впору было бы удивиться.
А так — привык.
— Ритор Прокопович сказывал, ты вчера в окружном суде заседать изволил? — начал «молчать» Иннокентий.
— Совершенно верно, владыка. После долгого перерыва; ввиду отсутствия соответствующих процессов. Как епархиальный обер-старец, обязан был принять участие в рассмотрении дела о мажьем промысле. Обвиняемый — мещанин Голобородько, Иван Терентьевич. Приказчик из Суздальских рядов.
— Ну да, ну да, — меленько покивал головой преосвященный. — Обязан был, значит. Оный ритор говорил, будто и мажишко-то дрянной, копеечный… Шелуха, прости Господи. Без облавников брали, вроде бы. Двух городовых послали, он и сдался. Правда или врет ритор?
— Правда, владыка.
— В чем обвиняли мажишку?
— Помогал путем отвода глаз сбывать порченую гречиху.
— Ох, грехи наши тяжкие! — Иннокентий заворочался, иронично вздернув хохлатую бровь. — Ты, небось, завизировал приговор? не стал артачиться?!
— Да, владыка. Мещанина Голобородько к телесным наказаниям и описи имущества; ученика его, Тришку Небейбатько — к пяти годам острога. Согласно новому Уложенью: статья 128-я, параграф четвертый.
