Все колокола Норфолка звонили в честь Елизаветы, и Эми казалось, будто их языки ударяют ей прямо в голову. Дискантовый даже вскрикивал, как безумная женщина, и его отчаянный вопль нестройно подхватывали другие. Наконец их стенания перекрывались басом большого колокола. Казалось, он предостерегал всю эту свору, но ненадолго. Едва его голос начинал затихать, малые и средние колокола тут же исторгали новые вопли. Эми крепко прижала к голове подушку, но та лишь делала звон чуть потише. Неистовство колоколов выгнало из гнезд грачей, которые заметались в небе предвестниками скорых несчастий. Столбом черного дыма взвились над колокольней летучие мыши. Они тоже будто спешили возвестить, что мир перевернулся с ног на голову и теперь вместо дневного света наступит вечная ночь.
Эми никого не расспрашивала. Она и так знала, из-за чего поднялась вся эта шумиха. Точнее, из-за кого. Несчастная, больная королева Мария наконец-то умерла, и единственной наследницей, не имеющей соперников, стала принцесса Елизавета. Хвала небесам. Вся Англия должна возрадоваться. Принцесса-протестантка взойдет на престол и станет английской королевой. По всей стране народ от радости будет звонить в колокола, выкатывать из подвалов бочки с элем, плясать на улицах и настежь распахивать двери тюрем. Наконец-то англичане получили свою Елизавету. Теперь можно забыть дни правления Марии Тюдор, густо пропитанные страхом. Все жители Англии праздновали это событие.
Все, кроме Эми.
Колокольный перезвон, столь бесцеремонно разбудивший Эми, не принес ей радости. Во всей Англии, пожалуй, она одна не ликовала и не праздновала стремительное восшествие, даже вскакивание Елизаветы на престол. В пении колоколов она не слышала стройности. Каждый их удар отзывался в ней встречной волной ревности, вспышкой ярости, рыдающим криком покинутой женщины.
– Да покарает ее Господь смертью, – дерзко шептала в подушку Эми, голова которой раскалывалась от звона колоколов, воспевающих Елизавету. – Да поразит в молодости за гордыню и лишит красоты. Господи, сделай так, чтобы лицо ее подурнело, волосы поредели, зубы сгнили. Пусть она умрет в одиночестве. Да, в одиночестве, как…
За все это время Эми не получила от уехавшего мужа ни одной весточки. Впрочем, она их и не ждала. Прошел еще один день. Неделя, как его нет. Едва узнав о смерти королевы Марии, он, конечно же, сломя голову понесся из Лондона в Хатфилдский дворец. Он мечтал стать первым, кто преклонит колени перед принцессой, сообщит ей, что отныне она – королева, и, наверное, стал таковым.
У Елизаветы наверняка уже и речь заготовлена. Бывшая принцесса упражнялась в ее произнесении точно так же, как фехтовальщик в выпадах. Роберта за это ждет щедрое вознаграждение. Возможно, сейчас он, наравне с Елизаветой, тоже упивается своим восхождением к величию. Эми шла к реке, чтобы собрать коров на дойку. Парень, что ходил за скотиной, заболел, а в Стэнфилд-холле – так называлась семейная ферма ее мачехи – рук не хватало. По пути Эми остановилась возле дуба. Ветер, словно поземку, кружил побуревшие листья и гнал их на юго-запад, в сторону Хатфилда, где до недавнего времени томилась Елизавета. Туда же, подобно ветру, улетел и муж Эми.
Казалось бы, ей нужно только наслаждаться ситуацией. На престол взошла королева, благоволящая к ее супругу. Эми следовало бы радоваться вдвойне, ибо вместе с возвышением Роберта начнет возрастать положение и благополучие ее семьи. А разве не повод для удовольствия, что она снова станет леди Дадли, получит отнятые земли, место при дворе и, быть может, даже сделается графиней?
Однако Эми не радовалась. Она предпочла бы видеть мужа обвиненным в предательстве, но рядом с собою как в тяготах дня, так и в теплой тишине ночи. Что угодно, но только не знать, что он, такой красивый и обаятельный, стал фаворитом другой женщины. Эми понимала, что она рассуждает как ревнивая жена, а ревность в глазах Господа есть грех.
Понурив голову, она медленно двинулась в сторону лугов, где коровы щипали скудную траву, вздымая неуклюжими копытами землю и камни.
– Как у нас дошло до всего этого? – шептала Эми, обращаясь к нагромождениям облаков, застлавших небо над Норфолком. – Ведь я люблю его до беспамятства, а он – меня. Для нас никого не существовало, только мы вдвоем. Как же он мог оставить меня страдать в этой глуши и помчаться к ней? У нас было такое блистательное начало, и чем все обернулось? Тяготами и моим одиночеством?
ГОДОМ РАНЬШЕ: ЛЕТО 1557 ГОДА
Он вновь увидел во сне пустую комнату: пол из неструганых досок, большой очаг, обрамленный песчаником, на поверхности которого они вырезали свои имена, и окно со свинцовыми переплетами, тянущееся от пола до потолка. Подтащив к окну узкий и длинный обеденный стол, пятеро молодых людей влезли на него и посмотрели вниз, вытянув шеи. Там по ступеням эшафота медленно поднимался их отец.
Его сопровождал священник католической церкви, недавно восстановленной в правах. Отец покаялся в грехах и публично отрекся от своих убеждений. Он умолял о пощаде, рабски извинялся, в обмен на шанс быть помилованным отринул всю верность прела/им убеждениям. Сейчас отец беспокойно оглядывал небольшую толпу собравшихся. Он всматривался в лица, надеясь, что в финале данного действа, похожего на спектакль, ему даруют прощение.
