Любовь, космос и роботы

Сияющие глаза, улыбка, порывистость, грация! Это Леночка, несчастье мое.

— Но вы такой старый! — воскликнула она в ответ на мое признание. — Даже смешно, что вы говорите о любви!

Я отошел от нее с гордо поднятой головой и разбитым сердцем. Предательски быстро течет жизнь. Совсем недавно, кажется, вчера, мне было семнадцать, как Леночке, и вот уже старик: двадцать три.

О своем горе я поведал Петьке Возликову, другу. Петька наморщил лоб.

— Эврика! — заявил он минуту спустя. — Помолодеть при современном уровне медицины тебе, конечно, не удастся. Зато ты сможешь подогнать Лену под свой возраст.

— ???

— Полетай с годик на звездолете. Вернешься, а на Земле, согласно теории относительности, несколько лет пройдет. Посмотрим, станет ли она воротить нос, когда тебе будет двадцать четыре, а ей все двадцать восемь.

— Ну-у, придумал, — разочарованно протянул я. — Посылают-то на звездолетах одних роботов.

— Соображать надо, — наставительно сказал Петька. — Закажи себе титановую оболочку, будто на маскарад, влезь в нее. Ты же в драмкружке занимаешься. Неужели в отделе кадров управления космических полетов ты не сыграешь роль автомата?

Через месяц транспространственный лайнер «Молекула», на борту которого находился я, удаляясь от Земли, пересек орбиту Плутона и вышел, таким образом, за пределы солнечной системы. В списках его экипажа я числился как робот-автомат типа «Сатурн-119» рижского завода ВЭФ. Это значило, что у меня четыре контура памяти, я воспринимаю, кроме обычных, также инфракрасные и ультрафиолетовые лучи и могу работать в температурных пределах от минус двухсот пяти до плюс тысячи трехсот градусов Цельсия. На звездолет я был принят в качестве затейника. У роботов прорва свободного времени, и я вынужден был трудиться в поте лица. То организуешь игру в «кошки-мышки», то в «веревочку», то ломаешь голову, придумывая шараду.

Я бы, наверное, совсем замотался, если бы не электронопатолог Клецкин (среди молекульцев не было страдающих расстройством электронной системы, но в полете могло случиться всякое). Заглянул он как-то в мою каюту и хмыкнул.

— Все транзисторами варишь? Смотри, попадешь ко мне в лапы.

— Отстань! — отмахнулся я.

— Нет, серьезно. Мы тут с ребятами собрались «козла» забить, да одного не хватает. Присоединяйся.

— Не могу. Программу на завтра составляю.

— Эх, чудак-робот! Да поручи ты это дело машине!

Он тут же научил меня обращаться с главным электронно-мыслящим устройством, я пощелкал на клавишах — дал ему задание, и мы отправились в красный уголок. Там ждали нас специальный корреспондент журнала «Вокруг Вселенной» Бронзов и еще один автомат, которого величали не иначе, как по имени-отчеству: Иван Филиппович. По всему было видно, что это старый космический волк. Свою речь он обильно пересыпал «радиоактивными» выражениями, титановый корпус его покрывали многочисленные сварные швы — следы былых звездных походов.

— В морского или галактического? — спросил Иван Филиппович.

Решили играть в галактического. Иван Филиппович отключил у себя рентгеновое зрение, и мы ударили костяшками по столу.

С этого началась для меня на корабле вольготная жизнь. Всю основную работу я переложил на плечи машины, а сам забивал «козла» или торчал вместе с вахтенными в центральном посту, уставившись в экраны. Иногда на меня нападала хандра. Я запирался в каюте и включал магнитовидеофон. Леночка ухаживает за саженцами, Леночка у доски доказывает теорему Пифагора, Леночка с книгой — проплывали передо мной кадры.

Наш полет носил испытательный характер. Мы должны были проверить на форсированных режимах работу новых гогонных двигателей. В искусственном вакууме гогоны сталкивались с антигогонами. Энергия при этом выделялась колоссальная. Корабельные гогонники говорили, что на противометеорную водородную бомбу они смотрят как на пистон для детского пистолета. «Молекула» развила скорость, близкую световой. Приближался момент, когда пора было начинать торможение.

Затормозим, повернем и двинемся обратно к Земле.

Я забрел в красный уголок. В микропористом кресле тонул Иван Филиппович. У бильярдного стола толкался с кием в руке Бронзов, целился, бил. Шары с треском всаживались в лузы. Он предложил мне перекинуться партией-другой в пирамиду. Я отказался, сославшись на то, что утром по ошибке влил в правый локтевой шарнир слишком густую смазку (не мог же я с ним на самом деле играть: сразу бы выяснилось, что у меня не механическая, а обыкновенная человеческая рука).

— Каррамба! — выругался Иван Филиппович. — Сейчас должны включить тормозные, клянусь альфой Волопаса!

И в тот же миг из-под ног чиркнул пол, ухнуло, загрохотало.

Когда я очнулся, было полутемно, едва светили аварийные лампы. Искусственная тяжесть исчезла, я висел, колыхаясь, в воздухе, ногами к потолку. Передо мной парили бильярдные шары, обломок кия, сорвавшаяся со стены копия с шишкинской картины «Утро в сосновом бору» и (я глазам своим не верил!) фантастически изменившийся Иван Филиппович. У старого космонавта оказалось две головы. Та, которая должна была находиться на плечах, металлическая, с антеннами и объективами, отломилась и держалась на тоненьком проводочке. На ее месте очутилась другая — небольшая, с румяным курносым личиком, бантиками в косичках, — испуганно уставившаяся на меня голубыми глазами.