Роман
Когда-то жара была счастьем. Не наслаждением, а именно счастьем.
Теперь же какой-то воображаемый контекст давно погас, и жара сделалась просто докукой. Притом опасной – мама… Что за ночь нас ожидает? Мысленно я был уже у стариков и домой направлялся только ополоснуться да переодеться.
С тех пор как в моем доме поселились чужие люди – мои безвременно одряхлевшие дети, – у меня больше нет дома. Родная дочь, благодарение небесам, только делает нам визиты – зато богоданная всегда востренько наблюдает за нами. Поэтому у гробового входа в родное пепелище я постарался принять выражение непроницаемой корректности.
Квартиру в самом центре центра я получил в качестве выдающегося деятеля науки и техники – в своем воззвании к властям Угаров не скупился на эпитеты. Но в пыльной духовке двора только что лопухи не растут, и все невозвратней растворяется в ржавчине
“Запорожец” с проломленной крышей – жертва весенней чистки в верхах (такая же глыбища льда взорвалась у моего заднего каблука, когда я – была не была! – проскакивал ледосброс с
Двенадцати коллегий, – обдало ледяными брызгами и восторгом). В подъезде теплая прель, разогретый аммиак, фурункулезные стены…
Но ущербные ступеньки довольно чистые: новая дворничиха – из бывших. Из образованных. “Юля”, – откликается во мне, однако я все равно раскланивался бы с этой увядшей девочкой в бантиках с особенной предупредительностью. На промежуточной площадке бурый наплыв успевшего подернуться корочкой дерьма и одноразовый шприц с нитями крови (разорванная упаковка валяется здесь же). Высшие ценности современной мастурбационной культуры – М-культуры, желающей обслуживать только себя: постижение мира она заменила самовыражением, а деяние – переживанием, которое теперь исхитрились сосать прямо из шприца. Юля, должно быть, тоже прибирает подобные прелести.
Дверной ключ опять отозвался болью: “куч” – выговаривал маленький Митька, и никак не рассечь проклятую связь между умненьким прелестным барсучком и кривляющимся неопрятным боровом. Дверь закрыта на два оборота – значит, запирала Катька.
Ее детская старательность обдает подобравшуюся душу расслабляющей нежностью. Я уже много лет пытаюсь помогать Катьке в уборке квартиры (богоданная дочь на это время невозмутимо исчезает), но она неизменно отказывается: “Ты же плохо сделаешь”. – “Зато не ты”. – “Я так не могу”. Она не умеет халтурить, ибо отвечает за все. “Ты достукаешься – вот не буду завтракать!” – этой угрозой я могу добиться от нее чего угодно.
Более слабое средство: “Вот наемся перед обедом бутербродов”. Но она и здесь сдается с безнадежным укором: “Мерзкий тип!..” -
“То-то же. Смотри у меня”.
Теперь я часто любуюсь собаками: они напоминают мне Катьку своим чистосердечием и добросовестностью. В соседнем Михайловском саду я иногда встречаю туристически экипированную маленькую женщину, повелевающую двумя развевающимися колли – молодой и немолодой.
Маленькая повелительница сколь есть силенок запускает от лопаток обломок ветки, и собаки летят наперегонки. Если первой успевает старшая, с веткой в зубах она семенит с торжествующей улыбкой к хозяйке. Зато младшая, ухватив добычу, начинает носиться радостными кругами, и старшая мчится рядом с беспомощным лаем. А потом бросается к госпоже и жалобным воем умоляет прекратить наконец это безобразие.
А у меня долго не затихает в груди довольно болезненный спазм нежности: Катька… Она с незапамятных пор любит целовать меня в редеющие волосы и легонько нюхать при этом. Чтобы удовлетворенно кивнуть – не подменили, мол. Или досадливо покрутить носом: шампунем перебил!.. Она и сама находит в себе много общего с собаками, при виде простодушных собачьих морд где-нибудь в рекламе у нее всегда вырывается счастливый смех: уж до того собаки не важничают, не следят за выражением своего лица!
Впрочем, обожает она всяческую живность вплоть до боксеров – не только собак, но и людей; с содроганием кося в телеэкран, с полминуты она может выдержать даже удары какого-нибудь Тайсона:
“Какие внимательные глаза – прямо умная горилла! Зачем только он ему ухо откусил?..” Для нее и тяжеловесы вроде детей – этот необуздан, этот трусоват, но что с них взять, с мальчишек! Ее приводят в восторг и вкрадчивые повадки тигра, и коротконогая стремительность носорога. При виде грозно скользящих узким проливом ракетоносцев она вдруг может просиять: “Смотри, смотри!” С берега на эскадру надменно взирают две козы – им же и дела нет до мировых конфликтов: смотрят себе как ни в чем не бывало! Когда ворона ни свет ни заря будит ее, терзаемую бессонницей, своим хриплым карканьем, она обращается к ней даже сочувственно, будто к выжившей из ума бабке: ну? чего ты раскричалась, дура?..
Катьку восхищает и длиннолапая пружина гепарда, и точеная мешковатость косули. А когда гепард, скручиваясь и раскручиваясь, – “Все для бега!..” – летит за – “Ну почему она такая медлительная?!” – косуленькой, в роковой миг Катька отворачивается: “Зачем, зачем это показывают?!” Переждав самое ужасное, она осторожно выглядывает из-под ладони и натыкается на круглящийся сквозь продранный бок желудок – и содрогается совсем всерьез. И, уже не оберегая свой внутренний мир, потерянно досматривает, как гепард волочет куда-то отгрызенное бедро. “Вот и мы для своих детей тоже на все готовы…” – горестно шепчет она. У Катьки за плечами университет, у ее матери – два класса церковно-приходской школы, но святыни у них общие. Правда,
