Ганс Гейнц Эверс. Любовь?
Дорогая Лили, помнишь ли ты, как однажды высмеяла меня? — Я просил тебя позволить поцеловать твои ноги. Ты ответила тогда:
— Ну тебя, Ганс, тебе вечно надо что-то особенное!
Ныне я и в самом деле пережил нечто особенное, и хочу рассказать тебе об этом.
Ты знаешь: летом я был в Висбадене. Там я познакомился с Паломитой — ты знаешь о ней по моим песням.
Она, дочь немецких родителей из Буэнос-Айреса, прибыла в Германию навестить своих родных. Ее двоюродный брат служит окружным судьей в Висбадене, там я ее и встретил. Ей было восемнадцать лет, она была гибкой и белокожей, такой же белокожей, как ты, Лили.
Однажды я принес супруге судьи цветы. Паломита была дома, на ней было светлое свободного покроя домашнее платье, украшенное пестрыми цветами. Фрау Клара распорядилась принести шампанское, мы пили его, заедая клубникой и куря сигареты. Фрау Клара болтала и смеялась, она сновала вокруг, она садилась на стул, глядела в окно — так живо и так деловито! Но Паломита не тронулась с места, не произнесла ни слова. Вытянув ноги, она сидела в шезлонге, подливала кофе в тончайший стакан и спокойно взирала на меня голубыми глазами. Когда фрау Клара вышла на несколько минут, я подошел к Паломите, взял ее за руку и поцеловал. Она спокойно отдалась поцелую.
Я не знаю, когда нам обоим стало понятно, что мы любим друг друга. Я приходил к ним каждый день после полудня, в четыре часа. В это время окружной судья отправлялся на службу, а оттуда всегда заходил в кафе пропустить стаканчик. Мы оставались совершенно одни вплоть до восьми часов. Сначала мы пили чай втроем, потом фрау Клара выходила и оставляла нас одних.
И всякий раз на одной и той же фразе: — Извините меня, но мне нужно к портнихе! Или же: — Извините, дети, сегодня фотограф обещал дать пробные отпечатки, и мне нужно забрать их... — Я не помню всего того, что ей нужно было забрать и принести — легкая улыбка, и она исчезала из дома.
Обычно мы стояли у окна и кивали ей на прощанье.
— Ведите себя прилично, детки, — кричала она нам, — мама быстро вернется.
Но она никогда не возвращалась ранее восьми.
Говорили мы очень мало, и Паломита, и я. Как истинная южанка, она была ленива и медлительна в каждом своем движении, но ее леность несла на себе печать божественного света, суверенности. Часто она приседала передо мной, упирала свои локти мне в колени, глядела на меня в упор, и тогда я гладил ее щеки или читал ей мои песни.
Или же она садилась за клавир и играла. Мягкая, насыщенная, трепещущая музыка. Я садился на корточки возле нее. Брал порой ее ножку, снимал туфлю и чулок и покрывал ее милую белую ножку жаркими поцелуями. Она находила это вполне нормальным, не видела в этом ничего «особенного», не то, что ты, Лили!
Мы оба любили друг друга, Паломита и я! И ее юная, ее восторженная первая любовь усыпляла меня, позволяла мне забыть все внешнее в этом прекрасном раю, тяжелые турецкие портьеры которого едва ли пропускали хоть один луч солнца.
Это было счастье, это счастье заключило меня, смеясь, в свои объятия. Я не писал тебе об этом, Лили? — Но разве я хоть раз писал тебе, когда был счастлив?..
Но моему приятелю я рассказывал про все это. Ты знаешь его: это изящный маленький Чарльз. Кому-нибудь я должен был рассказывать про это! Я даже взял его однажды с собой и привел на Шлоссенштрассе. Мы выпили вчетвером. Фрау Клара, Чарльз и мы двое — за нашу любовь! И Паломита обняла меня за шею:
— О, мой Ганс, как я люблю тебя!
...Только два месяца после этого она должна была возвратиться за океан. И поэтому она уговорила свою кузину, чтобы та избавила ее от всяких забав и забот, от партий в теннис, соревнований в беге, концертов и посещений театра. Она все время оставалась дома, одна...
Окружной судья удивлялся ее поведению и наконец пришел к выводу, что она, по всей видимости, страдает от несчастной любви.
Но любовь ее была счастливой.
18 июня я посетил ее в очередной раз. Фрау Клара уже ушла, и Паломита, как обычно, лежала на софе, вытянув ноги. Мы пожелали друг другу «доброго дня», поцеловались. Вдруг, когда моя рука скользнула по ее вискам, раздался слабый выдох и она, кажется, заснула. Я еще несколько раз провел рукой по ее лицу — действительно, она спала. Я не практиковал гипноз уже более двух лет, не практиковал после Мюнхена. Ты помнишь, Лили, там это было нашей ежедневной игрой!
Паломита спала. Я осторожно распустил ее волосы и погрузил лицо в эти мягкие локоны моей белокурой госпожи...
Тут раздался звонок. Вернулась фрау Клара. Сегодня она осталась с нами. И я гипнотизировал Паломиту все снова и снова — она была чудным медиумом. Она немедленно исполняла всякий приказ: декламировала, пела, играла — с ней можно было бы прекрасно выступать на сцене. Фрау Клара была в восторге...
На следующий день я пришел снова, и когда мы остались вдвоем — легкий нажим руки — «спи, милая!» — и она откинулась назад, заснула. Для меня это было неизвестным, неописуемо сладким чувством — держать ее спящую на руках.
Бездыханно, неподвижно лежала она. Я целовал ее локоны, ее глаза, губы, руки. И затем — о, я едва ли сознавал, что делаю! — я расстегнул ее платье и покрыл поцелуями ее белые груди.