Вот, насколько я помню, история, которую рассказал мне майор:
Зимой 1862-63 г. я состоял комендантом форта Трембуль в Новом Лондоне, в Коннектикуте. Быть может, наша тамошняя жизнь не так оживлена, как во «фронте», но по своему оживлена достаточно. Мозг наш не подвергается опасности сростись от недостатка движения. Вся атмосфера Севера была насквозь пропитана таинственными слухами: говорили, что повсюду рассеяно множество непокорных шпионов, что готовятся взорвать наши крепости, сжечь наши гостиницы, натаскать зараженных одежд в наши города и т. п. Вы это помните. Все это заставляло нас держаться настороже и стряхнуть с себя традиционную скуку гарнизонной жизни. Кроме всего этого, у нас был пункт рекрутского набора, другими словами, это значит, что мы ни одной минуты не могли дремать, зевать или дурачиться. И что же? Несмотря на всю нашу бдительность, 50 % рекрутов сбегало и в ту же ночь ускользало от нас. У них было столько денег, что рекрут мог заплатить часовому триста, четыреста долларов за позволение сбежать и у него еще оставалось целое состояние, достаточное для обеспечение бедного человека. Да, повторяю, нам дремать было некогда!
Однажды я сидел дома один за какой-то перепиской. В комнату вошел бледный, оборванный мальчик лет четырнадцати, пятнадцати. Он красиво поклонился и спросил:
— Здесь, кажется, принимают рекрутов?
— Да.
— Не будете ли вы добры записать меня, сэр?
— Боже мой! Нет. Ты слишком молод, мой мальчик, и слишком мал ростом.
Лицо его выразило разочарование, быстро перешедшее в глубокое отчаяние. Он медленно повернулся назад, как бы собираясь уйти, поколебался с минуту, затем опять повернулся ко мне и сказал голосом, проникавшим мне до самого сердца:
— У меня нет дома, нет ни одного друга на свете… Если бы вы могли принять меня!
Но это была совершенно невозможная вещь, что я и повторил ему, насколько мог мягче. Затем я предложил ему сесть к печке погреться и прибавил:
— Тебе сейчас дадут поесть. Ты голоден?
Он не ответил, да этого и не было нужно: благодарность, выражавшаяся в его больших мягких глазах, была красноречив всяких слов. Он сел к печке, а я продолжал писать. Взглянув на него мельком, я заметил, что его поношенное платье и башмаки были, однако, хорошего покроя и из хорошего материала. Этот факт стоило принять к сведению. Я заметил также, что голос у него был тихий и мелодичный, глаза глубокие и печальные, манеры и обращение джентльмена. Бедняжка был сильно смущен. В результате я оказался заинтересованным.
Тем не менее я скоро углубился в работу и забыл про мальчика. Я не знаю, сколько времени это длилось, но, наконец, я случайно поднял глаза от бумаги. Мальчик сидел ко мне спиной, но лицо его было повернуто таким образом, что мне была видна одна щека и по этой щеке струились тихие слезы.
«Ах, Господи, — подумал я, — я и забыл, что бедный мальчик голоден! — затем постарался исправить свое жестокосердие следующими словами:
— Подожди, мой мальчик, ты будешь обедать со мной. Я сегодня один.
Он снова бросил на меня благодарный взгляд. Светлое выражение озарило его лицо. Перед обедом он стоял за спинкой своего стула до тех пор, пока я не сел; тогда сел и он. Я было взялся за ножик и вилку, но продержал их несколько времени в бездействии, так как мальчик наклонил голову и прочел про себя молитву. Тысяча святых воспоминаний детства поднялась в моей душе; я с грустью подумал, как далек я был от религии, от целебного действие на огорченные умы, от утешений, поддержки, опоры!
Во время обеда я заметил, что молодой Уиклоу — Роберт Уиклоу было его полное имя — умеет обращаться с салфеткой; одним словом, видно было вообще, если не придираться в мелочам, что мальчик хорошо воспитан. Кроме того, он отличался простотой и откровенностью, которая меня покоряла. Мы разговаривали большею частью о нем, и мне не трудно было узнать от него всю его историю. Я отнесся к нему еще теплее, когда он сказал, что родился и вырос в Луизиане, потому что я прожил там некоторое время, знал все прибрежье Миссисипи и любил его, и покинул его настолько недавно, что интерес мой к нему не успел еще уменьшиться. Самые название мест, произносимые его устами, приятно звучали в моих ушах, так приятно, что я нарочно направлял разговор таким образом, чтобы снова услышать их: Батон-Руж, Плакмайн, Дональдсонвиль, Шестидесятимильный пункт, Боннет-Кэр, Шток-Пристань, Каролтон, Корабельная пристань, Пароходная пристань, Ново-Орлеанская, Чупитуласская улица, Эспланада, улица Добрых Детей, гостиница Ст-Чарльз, Тиволийский клуб, Раковинная дорога, озеро Поншартрен; особенно приятно мне было еще раз услышать о „P. Е. Ли“, о „Нашетце“, о „Затмении“, о „Генерале Кунтман“, о „Дункане Ф. Кеннер“ и др. старых знакомых пароходах. Это было почти то же, что вернуться туда опять: так живо воспроизводили эти имена образы предметов и местностей. Вот в коротких словах история маленького Уиклоу:
Когда вспыхнула война, они с отцом и больной теткой жили недалеко от Батон-Ружа, на большой, богатой плантации, пятьдесят лет кряду принадлежавшей их семейству. Отец принадлежал к партии союзников. Несмотря на всевозможные способы преследования, он не отступал от своих убеждений. Наконец, однажды ночью замаскированные люди подожгли их дом и семейству пришлось бежать, чтобы спасти жизнь. Они бродили с места на место и узнали, что такое нужда, голод и горе. Больная тетка, наконец, нашла покой, горе и опасности убили ее; она умерла в открытом поле, как бродяга, дождь хлестал ей прямо в лицо и гром гремел над головой. Скоро после этого отца схватили вооруженные люди и, несмотря на мольбы и просьбы сына, несчастную жертву задушили на его глазах. (В этом месте рассказа болезненный свет мелькнул в глазах юноши и он проговорил, как бы про себя: „Если меня не примут, я все равно найду средство, я найду средство!“). Как только отец был признан мертвым, сыну объявили, что если через двадцать четыре часа он не будет вне этой области, то ему придется плохо. Эту ночь он скрывался на берегу реки, на пристани какой-то плантации. Там остановился „Дункан Ф. Кеннер“. Он побежал к нему и забрался в ялик, прикрепленный к корме. Перед рассветом пароход пристал к Шток-Пристани и он сошел на берег. Он прошел пешком три мили, отделявшие это место от дома одного его дяди, в улице Добрых Детей, в Новом Орлеане, и тогда его мытарства на время прекратились. Но этот дядя тоже был из союзников и скоро решил, что ему лучше оставить юг. И вот они с молодым Уиклоу покинули страну и сели на корабль, вовремя доставивший их в Нью-Йорк. Они остановились в Асторгаузе. Молодому Уиклоу некоторое время жилось хорошо; он бродил взад и вперед по Бродвею и рассматривал странные северные места. Но затем настала перемена и не к лучшему. Сначала дядя был весел, но вот он начал выказывать беспокойство и печаль; затем сделался брюзгливым и раздражительным, начал говорить о том, что деньги тратятся, а заработать их нет возможности, что „мало и на одного, а не то что на двух“. Раз утром он не пришел к завтраку. Мальчик справился в конторе, и там ему сказали, что он накануне вечером расплатился по счету и уехал в Бостон, как думает конторщик, хотя наверное не знает.
