Любитель кошек

Ханс Гюсс проснулся весь мокрый. Ему приснилось что–то кошмарное. Что–то жуткое. Крик. Какие–то черные пятна мелькают перед глазами, лязганье железа, громкие голоса за спиной, сочащиеся жестокостью. Und was wir sprachen?! Welcher von ihm der Mann?! Du schaue nur an! И самое страшное — что–то еще живое, кровоточащее лежит на кухонном столе, медленно заливая его темно бордовым. Его руки липнут, его руки в крови, и он вдруг понимает, что Китти больше нет. Его любимой Китти!..

Ханс заплакал, проснулся, он шептал: Meinen der Vater, der Vater… Его бил озноб. Откуда–то издалека отозвался слабый женский голос — словно горло человеку кто–то зажимал услужливой пятерней, но все было не так, Ханс понял — он окончательно проснулся — это Ева. Он разбудил Еву своим криком — она спала в стенном шкафу, чтобы, как они надеялись, избежать в случае непрошеных гостей огласки их предосудительной гетеросексуальной связи. Он врал соседям, врал сослуживцам на работе, что Ева всего лишь горничная, которая приходит через день, чтобы убрать его квартиру — как же иначе, ведь это недопустимо думать для истинного национал–социалиста, что ариец будет заниматься плотскими утехами с низшим существом, а не с таким же как он мужчиной–арийцем. Женщины нужны для репродукции ценного расового материала и больше не для чего. Они разжижают волю мужчины, делают его слабым, подчиняют животным инстинктам, превращают в буржуазное пресмыкающееся — так ему говорили в интернате, в школе Наполо… Соседи уже поговаривали. Ну и что, что горничная. У герра Швальцбраннера тоже есть горничная, но она не уходит так поздно, что никто не видит как она уходит. Тут что–то странное!.. Нет, нет, уверял всех Ханс, как можно допускать такие чудовищные сомнения. Он национал–социалист, верный солдат фюрера и партии, истинный ариец в десятом колене, он занимает ответственный пост в Имперской статистической палате, и не заслуживает каких–то гнусных инсинуаций. Den Unsinn!..

Самое трудное, подумал Ханс, опуская ноги с кровати, скрывать не Еву, а Китти. Она словно почувствовала, что хозяин завет ее, спрыгнула с кресла, где любила дремать и тут же взгромоздилась ему на колени, подставляя белую шею ласковой руке. Китти еще котенком Ханс подобрал как–то поздним вечером, когда возвращался из пивной на Геббельсштрассе. Он не помнит, что они там праздновали, но отчетливо помнит, как он нашел Китти. Маленький желтый комочек сидел в куче какого–то старья в углу каменной арки, и Гюсс прошел бы мимо, если бы не писк. Котенок уже не мяукал, а просто пищал — он замерз, изголодался, устал и еще немного, он бы околел ближайшей осенней ночью. Самая настоящая Das burgerliche Tier. Ханс сильно удивился, что котенок выжил — его запросто могли забрать работники Имперской службы биозащиты, или разорвать псы любого партийца, совершающего вечерний моцион своих любимцев. Ханс разгреб старые тряпки, вытянул еле теплый комочек чего–то пушистого, мягкого и одновременно жалостливого, и непонятно зачем спрятал у себя за пазухой. Он знал, что это опасно. Он знал, что практически нет шансов держать на квартире кошку — фюрер не любит кошек, считает их опасными животными, разносчиками опасных болезней, а самое главное — изнеженными созданиями, потворствующими буржуазному образу жизни. Каждый национал–социалист должен любить собак — этих сильных, героических животных, преданных, храбрых и отверженных, как полагается настоящему хищнику. Беда Ханса заключалась в том, что он с детства не любил собак и мечтал о кошке. Он не знал, почему ему нравятся кошки. Он их любил… Прошел год с того случая, и Китти выросла, обзавелась красивой шерстью и каждый вечер радует его после трудного рабочего дня. Ханс, боясь выдать себя, старался приходить попозже домой, чтобы никто из его товарищей, не увязался за ним, а когда настаивали на встрече или вечеринке, с легкостью соглашался встретиться — пойти самому в гости, зайти в пивную. Но только не домой. Боже, подумал Ханс, сколько я еще вытерплю!.. Он жутко боялся, что в один прекрасный день, его сослуживцы или соседи доложат гестапо о странном поведении герра Гюсса, и все раскроется. Он из кожи лез вон, чтобы показать свою работоспособность, он посещал все партийные мероприятия, он Дом товарищества, он выучил наизусть Майн Кампф — и все ради того, чтобы отвести от себя ненужные подозрения. Боже! — взмолился Ханс. Взмолился про себя, потому что это было серьезным этическим преступлением — обращаться за помощью и надеждой к иудеохристианскому идолу, а не к фюреру. Он, Ханс Гюсс, национал–социалист и представитель нордической расы, должен верить и уповать на фюрера, боевое товарищество национал–социалистов и конечное торжество арийской идеи…

Было всего 5.45, но спать уже совершенно не хотелось. Спальная была выдержанна в утвержденных партией тонах — черные шторы, коричневые стены, серое одеяло. На ночном столике лежал томик Mein Kampf, над кроватью бледнело лицо фюрера в стандартной раме, витой посеребряным дубовым листом. Ханс встал и шепотом позвал Еву. Ева выскользнула из стенного шкафа — со сна она казалась Хансу волшебной феей, чем–то иллюзорным, сновидческим, настолько не реальным здесь и сейчас, что ему захотелось обнять ее, прижать к себе, прижать покрепче и целовать. Но Ева была испугана его ночным кошмаром, она торопливо натянула на себя строгое черное платье и белый фартук — одежда практически всех женщин в Рейхе. И отправилась на кухню — варить кофе, делать бутерброды с сыром. Ханс с сожалением проводил ее взглядом, пощупал свои руки — они ему не понравились, и он решил на выходных провести свободное время в гимнастическом зале Дома Товарищества. Он не был поклонником физкультуры, он просто боялся, что на очередном ежемесячном медосмотре его подвергнут партийному взысканию. Минимум двадцать рейхсмарок долой и запись в партийный билет. Механически Ханс включил радио и пошел бриться — как все благонадежные мужчины Рейха он делал это каждое утро, ненавидя бритву всей своей душой. Лицо показалось ему излишне бледным, а под глазами вырисовывались черные круги, и он еще раз убедился, что кошмар кошмаром, но воскресенье он проведет в гимнастическом зале. Под «Хорст Вессель» он тщательно выбрился — герр Блаух терпеть не мог плохо выбритых подчиненных, и даже нигде не порезался. Ханс счел это хорошим предзнаменованием. Насвистывая мелодию, он зашел на кухню — кухонный стол напомнил ему о кошмаре, он на мгновение зажмурился, поддавшись паническому страху: вместо заварника и сахарницы он отчетливо увидел мерзкую липкую лужу крови. Ева рукой погладила по щеке, он успокоился и торопливо съел завтрак, стараясь ни о чем не думать. В 6.30 он поцеловал Еву в губы — видели бы его в этот момент сослуживцы! — натянул хромовые сапоги, накинул плащ, надел фуражку, взял портфель и вышел. На лестничной площадке было уже людно — соседи, молодые, зрелые и пожилые мужчины покидали свои квартиры, чтобы отправится по делам — кто в министерство, кто на один из заводов Имперской Объединенной Индустрии, кто на армейский полигон. Ему улыбались, ему говорили «Хайль Гитлер!», он кивал головой, автоматически вытягивал правую руку в приветствии, только досадуя на то, что Ева опять плохо надела нарукавную повязку и теперь она снова сползает с рукава. Он вышел на улицу. Брусчатка блестела — шел мелкий осенний дождь, то тут то там сновали служащие с черными зонтами, Ханс утешал себя, что зонт ему не нужен, так как у него хороший кожаный плащ. Он не хотел думать про то, что рейхсмарок хронически не хватает, какой уж там зонт, кофе уже заканчивается и придется покупать этот гадкий суррогат Germanisches Indien вместо его любимого Bergceylon. Больше всего суррогат отдавал горелыми носками, но пить что–то надо… Ханс отогнал грустные мысли и с любопытством наблюдал, как новенький черный «мерседес» герра Фаунштилля обливает грязной водой парочку молодых гестаповцев. Те влюблено ворковали прямо на пешеходном переходе — с утра пораньше.