Декабрь 1773 года. Царское Село
Одиночество – удел верхолазов. Императрица взобралась на горку и огляделась вокруг. Парк был пуст. После вчерашней оттепели сугробы слегка осели, и голые мокрые ветки казались наведены тушью в стеклянном воздухе.
В городе снег давно превратился в коричневую, вонявшую конским навозом жижу. Здесь же он матово белел даже на плотно утрамбованных дорожках. У самых ног Екатерины начинался накатанный пажами ледяной спуск. Съехать на прямых ногах было боязно. Но Като не хотела отказывать себе в маленькой шалости.
Убедившись, что вокруг никого нет, императрица подвернула под себя шубу, уселась на дорожку и оттолкнулась руками. Ехать на куньем меху было приятно и быстро. Только у самого подножия ее несколько раз тряхнуло на ледяных ухабах. Сзади раздались торопливые шаги. Като вскочила, чуть не потеряв равновесие. У нее дух захватило при мысли, что кто-то увидит, как она, вытянув ноги, сидит на земле. Но тревога была ложной – на вершине горки появилась графиня Брюс, старая подруга государыни.
– Я тебя все утро ищу! – закричала она, махая муфтой. – Как тебе пришло в голову уйти одной? Все бегают, не знают, что делать?
– Извини, душа, – виновато улыбнулась Екатерина. Неужели ее одинокое блуждание вызвало переполох?
– Прибыл курьер от брата из Силистрии, – сообщила Брюс.
– Да? И что пишет фельдмаршал? – оживилась государыня.
– Будто тебе неизвестно, – поддразнила ее графиня. – Небось донесения Румянцева попадают на твой стол раньше, чем к нам с матерью?
– Есть вещи, которые не передают в донесениях, – нахмурилась Като. – Что за бумажку ты мнешь в муфте?
Прасковья Александровна просияла.
– Пляши. Тебе письмо от твоего верного, молчаливого, доблестного и безнадежно влюбленного рыцаря.
Она выдернула длинный узкий конверт из плотной желтоватой бумаги и высоко задрала руку. Екатерине не составило труда вырвать письмо у графини.
– Твоя простота тебя когда-нибудь погубит, – строго сказала она. – Идем, прогуляемся к озеру.
– Как? – потрясенно выронила Брюс. – Ты не будешь читать сейчас?
– Всему свое время, – загадочно улыбнулась Като. – Мой верный рыцарь ждал двенадцать лет. Подождет и еще полчаса. Мы дышим воздухом.
Зима 1773 года. Лагерь русской армии на Дунае
– Господин генерал-майор, доставьте нам пропитание на конце вашей шпаги.
Потемкин вздрогнул и поднял глаза. Командующий обращался к нему.
– Провианта в лагере на сутки, – констатировал Румянцев. – Отряды Каплан-Гирея отрезали нас от магазейнов. Вашему корпусу вменяется в обязанность отбить хлеб насущный, пока басурмане его не сожрали.
Глаза фельдмаршала смеялись. Этот человек, казалось, был рожден для безвыходных ситуаций. Они его только раззадоривали. Ему ничего не стоило, имея в запасе тридцать тысяч штыков, а против себя – до восьмидесяти, отдать приказание: «Не терпеть скопления неприятеля». И ведь не терпели! С тысячей сабель ходили против шести. Что там магазейны отбить!
Три года назад новоиспеченному генерал-майору и в голову не пришло возразить Румянцеву, когда тот распорядился форсировать Прут на стремнине, против быстрого течения. Лошади захлебывались пеной, били ногами, не в силах выбраться из донных водоворотов. Впрочем, почти весь отряд Потемкина миновал препятствие, как на экзерциции. А кто утонул – плохой боец.
Гриц только тогда понял, с кем свела его судьба. Прежние командующие – Прозоровский и Голицын – неплохие генералы, с опытом, с пониманием, но… без куражу. Этот же – Везувий. Принимал армию прямо на марше. Пронесся мимо плетущихся полков, обдал пылью, а солдат, словно святой водой окатило.
Потемкин ехал впереди отряда – тогда еще не корпуса – свободно, расслабив спину и повесив голову на грудь. Запорожцы научили его отдыхать в седле. Выходило сносно, только посадка должна быть не манежная, а как у казаков: стремена покороче, спину повольнее. Он и своих кавалеристов подначил сменить манеру. Кавалергарды мигом переучились на казачий лад, и спали верхами и мочились с седла… Со стороны выглядело почти по-татарски. Начальству не нравилось. Гриц уже огреб пару выговоров, но, видно, упрямство родилось вперед него.
Генерала разбудило громовое «ура», лавиной катившееся от хвоста колонны. С таким неподдельным энтузиазмом наших не заставишь орать даже в атаке, тем более на марше, когда ноги устали, а на языке ни одного слова, кроме матерных. Солдатня и кричала матом, только в крайнем ликовании. Гриц удивленно повернулся к пехотинцам, шедшим параллельно конной колонне:
– Братцы, что это?
– Как что? Дурья твоя башка! Батюшка приехал! Петр Александрович!
– Дождались сердечного! Ура! Ура графу Румянцеву!
– Говорят, он нравом крут? – осторожно спросил Потемкин. Про Румянцева болтали всякое.
– Ох, и жутко же с ним в атаки ходить! – отчего-то в полном восторге отвечал усач-ветеран, явно тянувший лямку еще с Семилетней войны. – Ох, и стращал он нас, ох, и тяжел на руку! Отец родной! Как взглянет, как крикнет, рублем подарит. Не от неприятеля, от него поджилки тряслись! – и пехотинец в неописуемом восхищении снова затянул «ура».
