Ленку выписали из диспансера первого числа, Магду пятого. Ленка перекантовалась где-то четыре дня и пришла Магду встречать. Была оттепель, Ленка стояла напротив больничных ворот ботинками в неглубокой луже, Магда бежала к ней на тонких-претонких ножках, обтянутых голубыми джинсами, через голубой мокрый асфальт. Каблуки гнулись под невесомой Магдой, она думала, что вот — надо же! — разучилась ходить, если на каблуках и в толпе, хочется вскинуть руки и схватиться за воздух. Кто бы сказал про нее сейчас «балерина»? «Кто бы сказал?» — согласно с ней думала Ленка. Сейчас не верилось, что это Магда столько протанцевала в больничном коридоре. Прозрачная, ломкая, она вскидывала к потолку тонкие ручки или бросала вверх ножку с оттянутым носком, и вдруг начинала кружиться, иногда быстро-быстро. Балетный станок ей заменяла труба радиатора, а вместо зеркала могло служить окно, конечно, если наступал вечер и в коридоре включали свет. Но лампочку в этом конце зажигали редко, отсюда не вело никаких дверей и никому не было нужды здесь ходить, это был тупик. Магда танцевала в темном тупике на фоне потухающего окна, как на экране телевизора, под выключенную музыку. Казалось, мелодию можно было напеть под Магдины движения: та-та-ри-ла-лу, нет, та-ра-ру-ла-ла, — все равно не так.
Ленке и в голову бы не пришло, что с ней захочет познакомиться Магда Кокс — летающая женщина, как звали ее девчонки в отделении. В Ленке жил спрятанный от всех комплекс, втиснутый в одно словечко «корова». Угловатая, тощая — все два года, с тех пор как она оставила родительский дом, никто и не думал так ее называть, какой бы она ни была неуклюжей. Но с координацией движений у Ленки, без сомнения, что-то было не так. Взглянув повнимательней, это мог заметить любой, хотя на первый взгляд все было в порядке. Как объяснил Ленке врач Георгий Андреевич, все, что она может предпринять, кроме вечных, пока живешь, таблеток и упражнений, — это внушить себе, что она понятия не имеет, что с координацией у нее что-то не так. Ленка вспомнила мамины страхи и спросила, сможет ли она когда-нибудь выйти замуж. Георгий Андреевич рассердился и сказал, что при Ленкиных способностях об учебе надо думать в первую очередь. Ленка посмотрела на него жалобно и спросила, все-таки сможет ли кто-нибудь влюбиться в нее. Георгий Андреевич сказал: «Разумеется, да» — и Ленке почему-то стало неприятно, и потом еще было неприятно вспоминать об этом разговоре и неловко было снова говорить с Георгием Андреевичем о чем-либо.
Ленке запрещено было ходить в отделении по палатам. Ей говорили, что лежа в постели, можно читать книги, а если она захочет — сможет научиться вязать. Ленка не пробовала учиться вязать, ей больше нравилось проверять на знакомых психологические тесты, вычитанные в разных журналах. Но, конечно, прогулки по отделению ей были запрещены не из-за тестов, а оттого, что многие больные думали, что Ленка своими ручками умеет снимать боль. Сейчас медицина, вроде, признает за некоторыми людьми такую способность, по крайней мере, не вполне отрицает ее. Кто-то когда-то слышал или читал, что научиться снимать боль может абсолютно любой человек, было бы желание, а кто-то, наоборот, слышал или читал, что с этой способностью надо родиться. Ленка не знает, что она думает на этот счет, да и вообще, похоже, она что-то делает не так. Вот она водит руками над чьим-то лбом или над животом, или над грудью, и ее руки делаются очень старыми на глазах и причудливо изгибаются, становясь похожими на корни деревьев, а над больным местом, как говорят, начинает кружиться легкий ветерок, который как будто разгоняет боль, и в конце концов ничего, кроме едва уловимого шевеления воздуха, не остается, и ей говорят: «Спасибо, я теперь посплю». Потом у Ленки болит голова, руки выкручивает судорога, желудок выворачивается наружу. Проблевавшись и прополоскав рот, она идет в свою палату и слышит на пути чей-то голос: «Доченька, пойдем ко мне. Я лягу, поводишь ручками. Укол просить неохота, закололи меня».
Впрочем, Ленкины способности признают далеко не все. Ей рассказывали о парне из восьмой палаты, который при упоминании о ней крутил пальцем у виска, и еще о пенсионерке, сказавшей о ней «девочка со странностями». Ленка потом долго думает, почему эти люди относятся к ней именно так, а не по-другому, и при этом она даже не пытается провести перед собой черту вроде той, что отделяет жизнь Магды Кокс от жизней больных на соседних кроватях.
Однажды Ленку прогнали с позором именно из палаты Магды Кокс. Ленка пришла к Тане, своей подружке, и вдруг старушка у окна, увидев ее, заохала:
— Молоденькая-то какая! Моложе Таньки. Смотрю я на вас, детки, смотрю и плачу. Вам бы жить!
Ленка знала, что останется жить, но эта будущая, послебольничная жизнь существовала пока только в ее сознании и была чем-то крайне слабым, непрочным, способным исчезнуть равно от чужого знания или незнания о ней, от любого слова, коснувшегося ее. Надо было защищать свою будущую жизнь. Ленка посмотрела в бабушкины глаза, шагнула к ее кровати:
— Оставьте при себе свою жалость. Я не просила вас обо мне причитать. Все у меня будет хорошо.
