Заседание суда закончилось, с шумом захлопали стулья, послышались голоса – обычный шум, возникающий после окончания процесса. Осужденного увели. Вид у него был совершенно обескураженным и ничего не понимающим, словно он не верил в реальность происходящего и воспринимал все как дурной сон. Примерно так же выглядел и его адвокат, совсем еще молодой, который все стоял на месте с полуоткрытым ртом и растерянным взглядом и не мог заставить себя двинуться с места, отказываясь верить, что все повернулось так неудачно для его первого в жизни процесса…
Судья Захарчук неторопливо собирал бумаги в портфель. Он был уже немолод, да что там, можно сказать, стар, давно на пенсии, очень, кстати, приличной, на которую, с учетом накопленных за почти сорокалетний стаж работы сбережений, мог существовать вполне безбедно. И только нежелание и даже боязнь оставаться совершенно одному в холодных стенах огромной четырехкомнатной квартиры заставляла его ежедневно совершать поход в знакомое здание городского суда. Три года назад похоронив жену – она на семь лет моложе, ничем не болела, а тут злобный, беспощадный рак в два месяца спалил ее дотла, – Захарчук оказался в полной растерянности.
Он и представить себе не мог, что все так повернется в его размеренной, раз и навсегда устоявшейся жизни. Иногда, изредка задумываясь о смерти, считал, что уйдет первым, что похороны пройдут чин по чину, в соответствии с занимаемой им всю жизнь должностью, и не сомневался, что Галина все сделает по высшему разряду, она в этих вопросах всегда была умницей: кого позвать, где заказать поминки, в какое похоронное бюро обратиться. И место на кладбище давно было присмотрено – хорошее, одно из лучших. А все получилось не так, и остался он наедине со своей должностью, с которой теперь ни за что не хотел расставаться. И не из жадности или тщеславия, а потому что одиночество было невыносимо. Двух дочерей Захарчук давным-давно выдал замуж, уж скоро внуки свои семьи заводить станут, но даже хоромы его, по здешним меркам барские, не прельщали юные создания. Захарчук в душе их понимал: молодость полна свежести и полноты жизни, а потому эгоистична, никто ей не нужен. А старость, лишенная сил, здоровья и всяческого смысла строить планы на будущее, наоборот, цепляется, старается ухватить хоть краешек этой молодой жизни, у которой все еще впереди…
Громко заголосила женщина, и судья очнулся от своих мыслей. Собственно, они и вызваны были невольной схожестью абсолютно разных на вид ситуаций. Глядя на растерянного адвоката и осужденного, которому лично он, Николай Арсеньевич Захарчук, несколько минут назад вынес обвинительный приговор с восьмилетним сроком отбывания в колонии, судья вдруг почувствовал, что они в своей растерянности и отчаянии напоминают его самого, когда три года назад он стоял над выкопанной ямой, в которую опускали гроб с телом жены, и не верил, что это все происходит с ним. Что образовавшаяся вдруг пустота в душе – навсегда! Теперь все время будет так – пустота. И у осужденного этого впереди пустота. Только у него на восемь лет, а у Захарчука навечно, пока его самого не заберут на «тот» самый неведомый свет.
С женщиной началась настоящая истерика, и Захарчук раздраженно поморщился. Эта женщина не вызывала у него симпатии. Она приходилась женой осужденному и делала все, чтобы спасти его от тюрьмы, но своими глупыми действиями только все испортила – и кропотливую работу адвоката, радеющего на своем первом процессе, и его, Захарчука, впечатление. И то, что теперь она рыдала в голос, не вызывало у него сочувствия. Сама виновата.
Не в силах больше слышать эти вопли, судья заторопился. Быстро запихнув оставшиеся бумаги в портфель, он направился к выходу размашистым шагом, припадая на левую ногу – результат неудачно сросшейся кости перелома пятилетней давности. Со стуком опираясь на трость, он покинул здание суда. Судья уже спускался по ступенькам на улицу, как услышал сзади дрожащий оклик:
– Николай Арсеньевич!
Захарчук обернулся. Молодой адвокат Троепольский, только что проигравший свое первое в жизни дело, стоял на верхней ступеньке, рукой придерживая тяжелую деревянную дверь на пружине, сохранившейся в здании суда еще с тех пор, как Захарчук пришел сюда работать. Та самая тугая пружина, которая каждый раз при открытии заставляла совершать усилие, так и не была заменена за эти почти полвека…
– Николай Арсеньевич! – повторил адвокат, спускаясь на пару ступенек.
Он не успел одеться – видимо, выскочил в чем был, чтобы перехватить Захарчука, и теперь стоял в одном костюме, новеньком, отглаженном до ломкости, специально купленном к первому в жизни процессу. Под холодным ноябрьским ветром дрожали его руки – и голос – от волнения.