Слякотный выдался день. С утра моросит и моросит нудный дождь. Тучи, тяжелые, как промокшая насквозь одежда, затемнив небосвод, нескончаемо текут с юга на север. На яйляу[1] у горы Акташ все отсырело.
На берегу неторопливой, благонравной речки Шешмы полукругом поставлены юрты. Становище невелико, но, взглянув на белые войлочные жилища, нетрудно догадаться, что место это облюбовано знатным аймаком[2]. Величина юрты определяется числом кирэгэ — боковых решеток — в ее остове. Так вот, здесь лишь в нескольких крайних юртах — по девять, как обычно, кирэгэ, в остальных — по двенадцать, а в одной, выдвинутой к воображаемой тетиве полукруга, — даже пятнадцать.
В этой, самой просторной юрте слышится разговор, порой кто-то поет протяжную песню и слушатели вознаграждают старания певца одобрительными возгласами.
Благодать сидящим в юрте! Моросит снаружи дождь или не моросит — им все равно, лишь бы пенился в чашах кумыс да были под рукой куски мяса пожирней.
Иная доля у тех, кто на побегушках, кто хлопочет у больших котлов, подвешенных над кострами. Не позавидуешь женщинам-стряпухам, особенно в такой вот день. Куда бы ни шло — поддерживать огонь в лачуге либо под навесом, а под открытым небом — мучение. Мокрые дрова чадят, не разгораются, мясо никак не сварится, турэ[3] гневается. Вдобавок гости распалили его гнев, расхваливая какого-то ханского ашнаксы[4], который якобы сварил однажды под проливным дождем шесть котлов мяса так же быстро, как в сухую погоду. Эк не терпится людям! Куда спешить, коль уж приехали? Будет, будет и мясо, а чуть раньше или чуть позже — какая разница.
Но у гостей, сидевших в большой юрте, пояса в пути поослабли, невтерпеж стало им ждать, когда подадут горячее, потому разговор и свернул к искусству ашнаксы, закружил вокруг еды. При этом ни хозяин с его приближенными, ни приезжие все ж не теряли времени даром, каждая из сторон приглядывалась к другой, стараясь угадать ее умонастроение.
Беседа поначалу текла вяловато. Лишь после того как измаявшая стряпух баранина, исходя духовитым паром, легла грудою посреди пиршественного круга, гости заметно оживились, глаза их заблестели. Уговаривать проголодавшихся, чтоб ели, нужды не было — без особых приглашений гости отдали должное и мясу, и жирному отвару, опорожняя плошку за плошкой.
Насытившись, старший из гостей громко рыгнул, и хозяин подкрепил этот знак удовлетворенности восславлением аллаха:
— Альхамделилля!..
— Да не лишит нас всемогущий своих милостей! — отозвался гость. — Скот у тебя, Шакман-турэ, вроде бы упитанный. Все ли благополучно в ваших кочевьях? Не терпите ли урона в чем-нибудь?
— Кто ныне может сказать, что не терпит урона?.. — уклонился от прямого ответа Шакман-турэ.
Он, предводитель всех четырех родов племени Тамьян, мог бы, конечно, рассказать о многом, но решил, что покуда сдержанность разумней откровенности. Кто знает, может быть, эти люди близки с недругами тамьянцев, предпринявшими недавно нападение на одно из кочевий племени. Может быть, и приехали-то с намерением что-то выведать, хотят прощупать его, Шакмана, силу. В нынешние неспокойные времена приходится держаться настороже даже с гостями. Пусть больше говорят они, пусть раскроются. С виду прост Шакман, но всякое испытал он на своем веку, умудрен опытом. В самой Казани добился, чтобы распахнули перед ним ханские ворота, и с ханом разговаривал лицом к лицу…
Видя, что гость собирается задать новый вопрос, Шакман опередил его:
— Все ли благополучно у вас самих? Что слышно в ваших краях! Не нацеливаются ли где-нибудь на барымту[5]?
Старший из гостей помедлил с ответом. Его спутник, мужчина средних лет со шрамом на щеке, усмехнулся:
— Что барымта! От охочих до нее можно отбиться, тут только глаз нужен…
— По моему разумению, прежде всего нужна сила.
— Силы у нас для этого достаточно, — сказал старший гость. — Теперь ведь за барымтой всем родом-племенем редко ходят. Бывает, набежит толпа ногайцев или свора шатунов из Крыма, отогнать их не так уж трудно.
— Все ж, брат, и они то тут, то там клок вырвут. Какой-никакой, а урон. Да и беспокойство…
— Крепкому стану, Шакман-турэ, толпа не страшна. Ну, вырвет случаем клок, коль зазеваешься, — досадно, это так, но не гибельно. Ханский баскак пострашней: вот кто ощиплет, так уж ощиплет!..
Именно это желал услышать предводитель тамьянцев, именно это! Но он должен убедиться, что слова о баскаке произнесены не случайно. Дабы гость повторил или подтвердил сказанное, Шакман сделал вид, будто не расслышал его последних слов.