Я стоял на площади перед собором святого Петра. Золотой купол собора сиял, как Исаакий. Мне показалось, что я в Ленинграде. Это был Рим. Огромная толпа ждала появления папы Римского из ворот Ватикана. Пришел я поздно, когда с трудом можно было найти место в самом заднем ряду. Место стоять. Наконец, черный лакированный автомобиль-карета, облицованный пуленепробиваемым стеклом, появился в воротах Ватикана, прополз между маскарадными швейцарскими стрелками-охранниками и выкатился на площадь. Толпа возликовала. Папа начал мессу. Все это было интересно мне как реализация чего-то невероятного и все-таки случившегося со мной, моей женой и сыном. Мы эмигрировали из России и оказались в сердце западной цивилизации, в Риме. Невероятное случилось не только с нами, но и героем тогдашнего ликования. Опальный польский ксендз-поэт стал главой католической церкви. Его итальянский язык оказался настолько совершенным, что толпа римлян внимала его проповеди, как гласу посланца Бога, который говорит с ними на родном языке. То есть, я впервые ощутил, что для людского дерзания нет никаких границ, что земля понапрасну изрезана и истерзана пограничными полосами, проволоками, столбами, паспортами и прочими свидетельствами тирании, которые для свободного духа ровно ничего не значат. Есть шар земной, по которому и вокруг которого волен идти, ехать и плыть куда угодно любой обитатель нашей планеты. Я, русский еврей, на этой мессе впервые ощутил себя человеком земли.
К тому же, случайное знакомство приобщило мою догадку к концепции абсолютной личной свободы как непременного условия счастья. Я стоял за спинами заднего ряда внимающей и молящейся толпы. Жена с сыном остались в Ладисполи, маленьком курортном городке на побережье Тирренского моря. Мы провели там целое лето, ожидая въездных виз в Америку. Мы были эмигрантами из России. Я стоял позади внимающих и молящихся римлян и паломников из других городов и стран.
Рядом со мной расположился субъект с тележкой, набитой мешками, торбами, свертками и еще каким-то скарбом. Я принял соседа за бродягу, бама, каких много шатается по Европе. В то же время лицо бродяги с тележкой приковывало мое внимание. Оно было лицом уравновешенного, знающего свою цель интеллигента. Крупный лоб, аккуратно зачесанные каштановые волосы, залысина, седеющие виски. Лицо его было свежевыбрито и ногти подстрижены. И все же — тележка бродяги с дорожным скарбом! Тогда я еще не знал, что всяческого рода соискатели свободы существуют на свете. Много лет позже, в Сан-Франциско я видел бродягу, который расположился на ночлег в подъезде ювелирного магазина. Он лежал на резиновой надувной подушке и при свете переносной лампы читал толстенный роман. Рядом с подушкой лежала другая книга. Я разглядел название и автора: «Театр» Сомерсета Моэма. Римский бродяга был наверняка из таких интеллигентов дороги. Он видел, что я с интересом поглядываю на него. «С интересом» слишком мягко сказано. Я пялился на него, придумывая биографию моего нового героя. Незнакомец, видя мой интерес, заговорил по-английски. Я кое-как ответил ему на том условно английском арго эмигранта из России, в котором слова соединяются без предлогов, а действие происходит в инфантильном мире инфинитивов. «Так вы русский? — возликовал незнакомец на родном нам обоим языке. — Я сразу понял, что русский, но не решался начать разговор». Как получается, что по одному слову люди угадывают страну происхождения, если эта страна — их общая родина? А муравьи в траве? А птицы в небе? А рыбы? Все выходцы из России разговаривают похоже. Мы познакомились. Он (Александр Борисович Лурье), подобно мне, относился к весьма популярной народности России — был русским евреем. Его дед и бабка бежали в 1918 году от пролетарской революции. Дед оказался одним из немногих русских эмигрантов, успевших переправить капитал в британские банки. В Лондоне открыл он шикарный салон одежды с русскими манекенщицами. Его сын, отец моего нового знакомого, ушел в кинопромышленность. Молодого Александра Лурье послали учиться в медицинский институт при Лондонском городском госпитале. Туда, где его тезка и старший коллега Александр Флеминг открыл лизоцим и пенициллин. По наследству передается не столько капитал, сколько талант. Александр Лурье стал талантливым глазным хирургом. Пациенты месяцами ждали очереди, чтобы попасть к нему на операцию. Он был процветающим окулистом, счастливым мужем и любящим отцом. Он и сейчас любит свою бывшую жену Кэтрин, дочь Лилли и сына Питера. Его особняк неподалеку от Риджент парка был образцом стиля необарокко. Сад, заключенный в причудливые переплетения чугунной решетки, благоухал розами из всех обитаемых континентов.
Но однажды Александр Лурье проснулся с твердым решением немедленно уехать от всего этого. Уехать инкогнито в недосягаемые для семьи, коллег и пациентов дали океанов, островов и дорог. Повидать места, откуда пришли в его сад экзотические розы. Он путешествует почти два года. Начал с Австралии. Побывал на Борнео и Филиппинах. Доплыл на корабле до японского острова Хоккайдо, оттуда — до Сахалина. Прошел и проехал на перекладных Сибирь, пересек Уральские горы, повидал Заволжье и Среднюю Россию, посетил Москву и Ленинград, узнал Европу с севера на юг. Теперь ему предстоит спуститься по итальянскому сапогу до самого носка, побывать на острове Сицилия и вернуться в Англию. Я спросил его: «А как же визы? Дорожные расходы? Непредвиденные траты? Как семья, которую вы не видели два года?» Он рассмеялся, как будто бы мои вопросы были вопросами наивного ребенка или крестьянина из глухой деревни. Так оно и есть. Мы эмигранты из Совдепии были наивны и несведущи в жизни европейцев и американцев, как наивны деревенские люди из русской глубинки и несведущи в повседневном быте жителей крупных городов. Он (Александр Лурье) рассмеялся: «Послушайте, Даниил! От деда и отца я унаследовал так много, что обеспечил на всю жизнь мою бывшую жену (она прислала мне в Сидней разводные бумаги, которые я подписал с легкостью) и детей. Дочь и сын получили блестящее образование. Визы? Поверьте, мое резюме не запятнано. Мой адвокат из Лондона готовит для меня наперед въездные и выездные визы в тех странах, где, как в России, понятие свободы путешествовать расходится с представлениями, принятыми на Западе».
