Круги ужаса

У моей маленькой дочки Лулу глаза чернее ночи, а волосы струятся, как ливень из грозовой тучи. Она красива и серьезна — ее прабабка, индианка забытого племени да коты, в молодые годы занималась колдовством.

Я спрашиваю дочь:

— Твои куклы говорят?

— Говорят, бегают, играют и дерутся, — отвечает она.

— А оловянные солдатики двигаются?

— А как же! Перед смертью… ведь они солдаты и созданы для смерти. Видишь, у многих нет головы. Их отрубают саблями в бою.

Я безуспешно наблюдаю через замочную скважину за играющей Лулу — ее солдаты несут недвижную стражу, а куклы безропотно сидят в кружок. Но когда вхожу, на полу лежат убитые и изувеченные солдаты, а щеки кукол влажны от слез.

— Солдаты вели войну, а куклы их оплакивали, — сообщает она.

Она мелом начертила на полу круг и посадила в него Мисси, крохотного рыжего котенка.

Мисси жалобно мяукает, фыркает и пытается убежать.

— Я заперла его, — говорит Лулу.

— Где?

— В кругу!

— Он не сможет выйти?

— Никогда!

— И что?

— Он умрет от голода и жажды!

— Бедный Мисси!

Лулу берет носовой платок и стирает меловой круг. Освобожденный Мисси стремглав уносится из комнаты.

Лулу — великая волшебница. Если я однажды навлеку на себя ее гнев, она превратит меня в мышку и позовет котенка Мисси или в муху, посадив на паутину за шкафом.

Или запрет меня в круге, где я умру от голода, жажды и отчаяния.

Изредка мы прогуливаемся с Лулу по старому и угрюмому саду. Деревья в нем высотой с башни, так массивны, тяжелы и растут так тесно, что в сумерках становятся похожими на мрачные надгробия в соборе.

Как-то вечером Лулу схватила меня за руку.

— В саду горит костер, — сказала она.

Ее ручонка лежит в моей ладони как в перчатке.

Костер горит зловещим пламенем; рука дочурки слегка дрожит.

— Там три злюки, — шепчет она. — Не отпускай мою руку. Если они схватят меня, то поджарят на костре и съедят. Быть может, убьют и тебя.

Я вижу всю троицу — уродливые и неказистые карлики кружат в печальном хороводе вокруг костра.

— Я их знаю, — объявила Лулу, — их зовут Грох, Гандипет и Крабби. Завтра днем я их убью.

— Как ты их отыщешь?

— Каждый живет на своем дереве, а спускаются они только ночью, чтобы разжечь костер.

Назавтра, в яркий солнечный полдень, Лулу потащила меня в сад, выбрала три самых высоких дерева и начертала вокруг их стволов три меловых круга.

— Все, — сказала она, — они больше не разведут костер.

Несколько вечеров подряд я тайком ходил в сад. Костер не горел, а в мрачной высоте надрывно стонали три голоска.

С каждой ночью голоса звучали все жалобнее и умоляюще.

Маленькие чудовища, несомненно, молили о помощи человека, могущего вызволить их из безжалостной темницы магических кругов. Но Лулу запретила мне трогать круги, и, хотя мое сердце кололо от жалости, я поворачивался спиной к саду, чтобы не слышать нечеловеческих стонов.

Сегодня вечером голоса умолкли.

Злые карлики умерли.

Так пожелала Лулу.

Это случилось однажды вечером в Копенгагене.

На далекой окраине Остергаде есть с трех сторон огороженная гавань, где забылись в вечном сне мертвые корабли.

Я устал и хотел спать.

Высокая и длинная баржа, изъеденная червем, зияла провалом, приглашая бродягу отдохнуть. Я выспался на сухой скамье, а когда ледяное солнце Зунда пробудило меня своими лучами, то понял, что перестал быть балтийским бомжем, который спит на мраморных плитах отвратительной Мармор-кирхи. Я мог остаться там до конца морских и земных дней, чтобы через пустые глазницы иллюминаторов следить, как умирают жалкие поколения людей, а их дворцы рассыпаются в прах, не найдя под скамьей куска мела, длинного и круглого, как палец.

Вечером при яркой луне одинокому сердцу понадобилось утешение и чье-то присутствие.

На грязном от сажи дереве переборки я нарисовал трех безмолвных компаньонов. Кусок мела, который, несомненно, выпал из раненой руки какого-то бога, извлек их из черного небытия.

Первому, высокому толстяку, я приделал нос в виде хобота, а широкий лоб украсил единственным, круглым глазом. Назвал его Красмуссеном и написал имя под животом, раздутым, как полный бурдюк.

Второй родился длинным и тощим верзилой, острый череп которого терялся в углу на потолке. Он мне кого-то напоминал, и я присвоил ему имя Мармадьюк Пиг.

Но мне не понравилось лицо чудовища, и я переделал его в свиное рыло.

Я долго колебался, как окрестить гомункула с мордой крысы и брюхом опоссума, который возник последним рядом с дверными петлями.

В вечернем воздухе прокричала серебристая чайка, одна из самых отвратительных морских птиц. Она не больше крупного попугая, но голос словно позаимствовала у ада. Чайка плачет и угрожает — ее крохотное горло наводит ужас на бледную бесконечность Балтики.

Если в конце земного существования божий суд не сжалится над моей мрачной душой скитальца, меня осудят на вечные муки и назначат серебристую чайку в преследователи.

Встречая сумерки, она прокричала: «Кукелю!» Так маленькое меловое чудище стало зваться Кукелю.

При свете фитиля, привязанного к валу, я рассказывал им грустные истории и поносил их отборной бранью.

Утром ушел и вернулся вечером в грязное убежище, вооружившись тряпкой, ибо весь день придумывал злую пытку, которой подвергну их, уродуя плоские структуры.